Русские поэты XX века: учебное пособие, стр. 50

Этот раздел нашей книги не преследует цели дать портреты всех значимых поэтов «бронзового века», представив их главные достижения; это невозможно хотя бы потому, что многие из них находятся «в движении», активно работают в поэзии и сейчас, в начале века двадцать первого. А счет им, значимым, идет сегодня даже не на десятки, а, пожалуй, на сотни. Даже на простой перечень фамилий нужны целые страницы. Поэтому разумно ограничиться здесь выявлением основных направлений, тенденций развития отечественной поэзии. Отправной точкой для обозначения этих тенденций будем считать «оттепель» 1950—1960-х годов.

* * *

Вырвавшись в оттепельную эпоху из-под пресса «бесконфликтности», поэзия погрузилась во внутренний мир современного человека, полный конфликтов, противоречий, не человека – «винтика» системы, а человека вопрошающего. Вот как говорил об этом Евгений Евтушенко в стихотворении 1956 года:

Он перешагивает лужи,
он улыбается заре…
Кого он любит?
С кем он дружит?
Чего он хочет на земле?
Его умело отводили
от наболевших «почему».
Усердно критики твердили
о «бесконфликтности» ему.

Личностный «знаменатель», действительно, был общим. Но из-за разности в «числителях» различными получились творческие результаты, неодинакова и их оценка в критике. Один из самых ярких и «репрезентативных» результатов «оттепели» в литературе – феномен так называемой «эстрадной» (или «фомкой») лирики.

Шестидесятники – эстрадные поэты

Ошеломляющий успех выпал во второй половине 50-х на долю нескольких молодых поэтов, из которых особенно выделялись Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина. Их творчество резко отличалось от поэзии предшествующего поколения и ориентировалось скорее на традиции русского авангарда 10—20-х годов: не случайно одним из мест их публичных выступлений была площадь Маяковского.

Эти стихи не прочитывались, а выслушивались – «на Маяке», в Политехническом музее, в Лужниках и в других местах, чаще всего в огромных аудиториях, не вмещавших, тем не менее, всех желающих.

Какие же условия обеспечили эстрадникам такую популярность?

Поэты предстали перед публикой, как справедливо замечает автор книги «Крупным планом» С. Чупринин, похожими на нее, вовсе не недоступными жрецами искусства. Рождественский писал и о себе, и о своих слушателях:

Вышли в жизнь романтики
ум
у книг занявшие,
кроме
математики,
сложностей не знавшие.

Одинаковый жизненный опыт, одинаковый язык, одинаковая нравственная основа: общая бескомпромиссность, желание, как они говорили, не «неправды» и не «полуправды», а «только правды».

Есть еще одно – образное – объяснение-подтверждение некоторого творческого единства этой четверки. По словам Евтушенко, Вознесенский объяснял его так: «Мы были путниками, идущими в разные стороны, но нас схватили одни и те же разбойники и привязали к одному и тому же столбу. Вот это нас и объединило – общие враги».

Добавим: когда веревки оказались развязанными, когда мещане-враги отступили, а «точка кипения» поэтического бума была пройдена, путники продолжили свой путь в разные стороны.

Впрочем, эстрадная лирика – это не только конкретные имена конкретных поэтов. Это еще и одна из форм бытования поэзии, во время «оттепели» вышедшая на первое место. В ней же самой на первом месте, безусловно, находился в те годы Евгений Евтушенко (род. 1933).

Его поэзия не могла не привлекать уже потому, что в противовес литературе «винтиков» утверждала самоценность человеческой жизни. Любой человеческой жизни – даже самой неприметной (о которой он пишет в знаменитом стихотворении «Люди»), ведь

…если кто-то незаметно жил
И с этой незаметностью дружил —
Он интересен был среди людей
Самою незаметностью своей.
/…/
И если умирает человек —
С ним умирает первый его снег,
И первый поцелуй, и первый бой —
Все это забирает он с собой.
 /…/
Уходят люди. Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
От этой невозвратности кричать!

В попытке «реабилитации» человеческой индивидуальности как таковой Евтушенко достиг предела, бросив в публику лозунг «Будем великими!» (1958):

Стыдно не быть великим.
Каждый им должен быть!

Особым талантом отмечены его стихи о женщинах – в любом практически варианте этой традиционнейшей темы («Лифтерше Маше под сорок…», «Мама», «Ты спрашивала шепотом…», «Любимая, спи…»).

Евтушенко, всегда был хорошим версификатором, а часто и экспериментатором в поэзии. Техника его стиха в лучших ее проявлениях достойна специального внимания.

Вслушаемся в звучание первых строк стихотворения, посвященного памяти Б. Пастернака и написанного непосредственно после похорон великого поэта:

Могила, ты ограблена оградой.
Ограда, отделила ты его
от грома грузовых, от груш, от града
агатовых смородин. От всего,
что в нем переливалось, мчалось, билось,
как искры из-под бешеных копыт.
Все это было буйный быт – не бытность.
И битвы – это тоже было быт.

Обе аллитерационные группы в гармонии с содержательной стороной текста подчеркивают живое, активное звучание жизни в противовес наступающей мертвой тишине. Интересными находками подобного рода пестрят практически все стихи Евтушенко.

«В Ленинграде рояли рубили»;
«И блестят изразцы леденцово»;
«Петр протянул нам пятерню»;.
«Руками разламывал зло»;
«Повешенье как повышенье».

Думается все же, что лучшее у Евтушенко связано не с феноменом эстрадной лирики, а с природным даром интимного лирического переживания, который, увы, зачастую отступает перед напором актуального, сегодняшнего. Но такие стихи Евтушенко, как «Плач по брату», написанный в 1974 году (и блестяще исполненный бардом С. Никитиным) – несомненное свидетельство этого редкого дара:

«Сизый мой брат,
появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломя,
но по утрам
тебя первым кормили
мать и отец,
а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
и любили гусыни
больше – тебя,
а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси
первым – тебя,
а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
мы и биты и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
а могла бы – с меня.
Сизый мой брат,
истрепали мы перья.
Люди съедят нас двоих у огня
не потому ль,
что стремленье быть первым
ело тебя,
пожирало меня?
Сизый мой брат,
мы клевались полжизни,
братства, и крыльев, и душ не ценя.
Разве нельзя было нам положиться:
мне – на тебя,
а тебе – на меня?
Сизый мой брат,
я прошу хоть дробины,
зависть свою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым – тебя, а могли бы —
меня…»