Голодная дорога, стр. 49

Лендлорд только открыл рот, чтобы начать говорить, как легкий ветерок вошел в комнату и превратился в темную фигуру, высокую, но сгорбленную. Вместе с фигурой вошло воспоминание о фургоне с нечистотами. Фигурой был Папа, и лендлорду пришлось прикрыть рот.

Трое мужчин сгруппировались в стороне от Папы, отошли от стены и заняли полубоевую позицию рядом со шкафом. Внезапно комната показалась тесной, и Папа усугубил положение тем, что закрыл дверь. Свет выхватил его лицо, и я увидел человека, несущего на себе суровое проклятие. Скулы его обострились, глаза ввалились, голова была как окоченевшая. Он выглядел человеком, поставленным в тупик. Папа встал прямо перед дверью и посмотрел на всех нас, повернув голову к каждому в отдельности. Его шея казалась одеревеневшей. Временами создавалось впечатление, что он потерял связь между тем, что он видит и тем, что понимает. Казалось, что его стукнули чем-то по голове и сбили центральную ось. Он смутился, как человек, который вошел не в ту комнату и не знает, как оттуда выйти.

– Папа, – крикнул я.

Он непонимающе посмотрел на меня. И только спустя какое-то время мы стали осознавать, что он принес с собой зловоние.

Внезапно один из мужчин издал звук, словно втягивая назад рвущуюся из желудка желчь, затем он бросился к окну и сплюнул. Лендлорд плюнул на пол, наступил на плевок и затер его ступней, как делают, когда гасят сигарету. Другой мужчина зашел за Папу и открыл дверь. Мотыльки, мошки и летучие муравьи влетели в комнату, и уныло запели в тишине москиты. Мотылек облетел свечку, и я почувствовал, что время пошло вспять и оказалось в ловушке.

Папа пошел к Маме и сел на кровать. На его лице читался стыд: стыд, унижение и неповиновение. Лендлорд стал продвигаться к двери. Разыгранные драматические страсти опустошили его. Казалось, он почуял в Папе какую-то новую угрозу. Я тоже ее почувствовал. Лендлорд промолвил:

– Ваша жена передаст вам то, что я говорил.

И с этими словами он вышел из комнаты, не повторив требования уплатить ренту. Его подручные вышли за ним, напоследок бросив взгляды на Папу.

Мы расселись в комнате, смущенные запахом. Казалось, что под нашим полом взорвалась канализационная труба. Мы сидели, не двигаясь, ни о чем не говоря, пока один из мотыльков не обжег крылышки и не потушил собой свечу. В полной темноте я стал искать на столе спички. Затем я услышал, как Мама сказала, с нежностью в несчастном голосе:

– Мой муж, что случилось с тобой?

Когда я зажег свечу, мамины руки обвивали папину шею. Она крепко прижимала его к себе, зарывшись лицом в его волосы. Затем, осознав появление света, она быстро отстранилась от него и стала развязывать ему ботинки. Папа не двигался. Она стащила с него ботинки и, отдав их мне, сказала:

– Твой отец, наверное, на что-то наступил. Сходи в ванную и отмой его ботинки. Только не около колодца.

Я взял ботинки и вышел. Ветер веял по коридору, задувая пыль мне в глаза. Ветер был прохладный; он пах деревьями и ночью, бушем и ароматными травами. Также он пах керосином и свечным дымом, но в нем не чувствовался тот гнилостный запах, что вошел к нам в комнату. На заднем дворике я занял лампу у одного из съемщиков, вскипятил воду, набрал старых газет и кусочков дерева. Я посмотрел на папины ботинки и не увидел в них ничего необычного. Они ничем не пахли, кроме привычного для них пота трудовых ног. Но тем не менее я помыл ботинки, вымыл руки и пошел обратно.

Папа теперь сидел на стуле. Мама спрашивала его, все ли у него в порядке. Я был уверен, что он не произнес ни слова в мое отсутствие. Мама выглядела несчастной, как будто тайная тоска точила ее изнутри. Когда я поставил ботинки в угол, Папа вынул конверт из кармана и отдал его Маме. Она открыла его, вынула несколько банкнот достоинством в фунт и посмотрела на него с изумлением. Он сказал:

– Это рента.

Маму так переполнили эмоции, что она встала на колени, обхватила его бедра и повторяла снова и снова:

– Спасибо, спасибо, мой храбрый муж.

Она говорила это с такой горделивой печалью, что я подумал, что те, кто страдают в этом мире, всего лишь странники в нем. Папа не поблагодарил ее, он вообще не выражал никаких эмоций, но его лицо было таким необычным, что я был уверен, что он чувствует гораздо больше, чем может выразить.

Вскоре Мама приготовила еду. Папа вышел и долго принимал ванну. Он пришел обратно с одним полотенцем на талии. Он послал меня сбегать и купить ему маленькую бутылку духов «Хауза».

Я пошел по нашей улице, по направлению к главной дороге, и пришел к сборищу ночных торговцев компании «Хауза», продававших индийские благовония, ожерелья, духи и украшения. Я купил бутылку дешевых духов и побежал обратно. Папа уже переоделся. Он с ног до головы обрызгал себя духами и заполнил всю комнату их грубым запахом. Мы умыли руки и поели в тишине.

После того как мы поели, Мама вышла и замочила папины одежды в дезинфицирующем растворе и запрятала ведро в глубине двора. Папа бодрствовал, сидя на стуле. Он не пил и не курил. Он был очень трезв. Он выглядел так, словно ему уже никогда не будет суждено оправиться от шока какого-то важного для себя открытия. Мама присела рядом с ним. Долгое время они молчали. И когда я уже лег спать, я услышал, как Мама спросила его:

– Ты ведь никого не убил, правда?

Я открыл глаза. Папа покачал головой. Они молчали. Мама зажгла москитную спираль. Я снова закрыл глаза.

Позднее в ту ночь к нам снова постучали в дверь. Это был фотограф. Он поспешно прокрался к нам в комнату. Папа открыл глаза и сказал:

– А, фотограф, это ты.

– Это я.

– Доброй ночи.

– И вам, сэр.

Фотограф лег со мной на мат. Он показал мне круглую прозрачную бутылочку. Внутри нее был желтый порошок.

– Это самый сильный в мире крысиный яд. Завтра, если я вернусь рано, мы покончим с крысами раз и навсегда.

Он оставил ее в своих вещах. Я задул свечу. Мы поплыли в ночь по темным волнам парфюмерии, особенно приторной в жаре нашей комнаты.

Глава 4

Много дней Папа оставался угрюмым. Мы пользовались его духами. Он ничего нам не объяснял. И только узнав, что требовал лендлорд, он приободрился. Он сказал, что даже если они его убьют, он все равно не пойдет голосовать за партию лендлорда. С этими словами он прошелся по всему поселению. Некоторые соседи кивали ему в знак согласия. Мама предостерегла его, что у лендлорда есть шпионы.

– Пусть шпионят, – ответил Папа, – я все равно не буду голосовать за эту бесполезную партию.

– Я знаю, но не говори им об этом.

– Почему нет? Я что, трус?

– Нет.

– Тогда я должен говорить то, во что я верю.

– Но ты же слышал, что сказал лендлорд.

– Пусть этот лендлорд сдохнет!

– Можно немного потише?

– А почему?

– Шпионы.

– Пусть шпионы тоже сдохнут!

– Я боюсь за нас.

– Нечего бояться за нас.

– Но я боюсь.

– Какое право имеет лендлорд запугивать нас, говорить нам за кого нам голосовать, а? Он что, Бог? Но даже Бог не может говорить нам, за кого голосовать. Не бойся. Мы, может быть, и бедные, но мы не рабы.

– Куда мы пойдем искать другую комнату?

– Судьба распорядится нами.

В таком духе шли их разговоры. Загоревшись чувством неповиновения, Папа стал говорить, что он единственный, кто не будет голосовать за партию лендлорда.

Те, кто поддерживал эту партию в нашем районе, стали еще агрессивнее. Они ходили группами, терроризируя всех и каждого. Мы слышали истории о людях, которых увольняли с работы за то, что они были на другой стороне. Мама начала бояться рынка и ходила туда не каждый день. Денег стало в обрез. Маме пришлось готовить меньше еды.

Фотографа мы видели только по ночам. Однажды несколько ночей я ждал его стука, но он не пришел. Когда я встречал его на улице, он сразу начинал говорить, что уходит из нашего района. Он продолжал снимать свои необычные фото и некоторые из них появлялись в газетах. Когда люди замечали его, они тут же собирались вокруг. Он стал чем-то вроде легенды. В то время, когда он оставался у нас, он пытался соорудить себе темный угол, где обычно стояли ботинки Папы, чтобы проявлять там снимки, но без особого успеха, потому что Мама, с ее страхом паутины, все выметала, чистила и впускала свет в самые темные места.