Черный Баламут (трилогия), стр. 236
Воистину: обитатели Вселенной, разделившись, примкнули к той или иной из сторон. Небо, о владыки народов, со всеми созвездиями приняло сторону Карны, а бескрайняя земля, как мать, вступилась за Арджуну! Реки, моря и горы, деревья и травы встали за сына Индры, а полчища асуров и стаи пернатых присоединились к Обладателю Серег. Драгоценности и сокровища, тайные поучения и своды знаний поддержали Арджуну — все же волки и иные хищники, все дваждырожденные меж зверей ратовали за Карну.
За.
Против.
Мир — надвое.
А совсем в другом месте и времени, в другой, грубой реальности Второго мира, замер в своей царской ложе величественный Слепец.
Потому что впервые — видел!
Видел сошедшихся в смертном поединке бойцов, обрушивающих друг на друга всю мощь Астро-Видьи, видел нездешнюю землю и метание грозовых облаков над ней, свинцовые волны океана, видел…
Впервые.
Видел.
Не умея дать имя тому, что чувствует.
Не зная, что, кроме него, то же самое видит лишь Наставник Дрона. Только, в отличие от слепого раджи, Брахман-из-Ларца прекрасно понимал, чему он является свидетелем и где разворачивается эта небывалая битва.
Все остальные видели лишь застывшего посреди ристалища царевича, семнадцатилетнего юношу с кудрями белее хлопка, да кое-кто еще обратил внимание на колесницу, что выехала на арену и остановилась неподалеку от Арджуны. В ее «гнезде» каменел истуканом рослый воин в панцире с пекторалью белого золота, и серьги в ушах воина бились алыми сполохами, а на облучке, казалось, дремал с вожжами в руках сухонький возница-старичок, чье лицо скрывал странный колпак с прорезями для глаз.
Впрочем, уж возница-то точно никого не заинтересовал.
А перед внутренним взором слепого и зрячего, раджи и брахмана, вставало: простор Безначалья, битва, и падает, рушится, валится на яростных бойцов восьмиконечный паук Свастики. Двое смертных бьются у истоков Трехмирья оружием богов?! качаются опорные столбы Вселенной?! шипит в страхе Великий Змей Шеша?! трубят слоны-Земледержцы?!
Конец света?!
Локапалы спешили отовсюду, собирая воедино всю ауру Жара-тапаса, какая была в их распоряжении.
С этого момента происходящее видели уже все.
То есть абсолютно ВСЕ.
Все разумные и неразумные твари Трехмирья.
…Земля уходила у Арджуны из-под ног, огонь жег лицо, и каленые стрелы впивались в тело, причиняя адскую боль. Он проигрывал, он безнадежно проигрывал, гибель дышала ему в лицо смрадом шакальей пасти, но Долг Кшатрия стоял рядом с юношей, веля сражаться до последнего.
Со стороны же трудно было понять, кто из противников одерживает верх: бесчисленные множества существ затаив дыхание наблюдали, как кречеты со свистом пикируют на верткую колесницу, прорываясь к воину-суте, как один за другим падают они, сраженные ливнем железных стрел, и как потоки пламени устремляются навстречу друг другу, сливаясь в единый огненный смерч. Тряслась в лихорадке земля, трещало раздираемое в клочья небо, и клубы дыма заволакивали поле чести, скрывая бойцов от глаз зрителей.
А потом на миг наступило затишье, и две исполинские фигуры воздвиглись позади воителей. Клубящийся вихрь грозовых туч окутал Арджуну с ног до головы, не позволяя вражеским стрелам достичь сына Громовержца, и всей мощью полуденного солнца вспыхнули доспехи Карны, слепя взор, грозя сравняться с последним костром Кобыльей Пасти.
Вздрогнула Свастика, выгнулась дико, но гром уже рокотал в отдалении, а светило исподволь наливалось пурпуром, стремясь к закату, иные говорили, что после этого над океаном еще долго не мерк знак трезубца, — но кто поверит и кто проверит?! Никто.
4
ЦАРЬ
Над потерявшим сознание Арджуной уже хлопотали слуги, лекари и жрецы, а большинство зрителей не то что понять — заметить не успели, как миф сменился обыденностью. Вот секундой раньше посреди арены стоял беловолосый герой, а в сознании зевак бушевало светопреставление, и вот в мозгу сквозняк гуляет, а на арене — целый человеческий муравейник, и разобраться, где явь, где бред, нет никакой возможности.
Зато колесницу с рослым воином, на котором медленно гас, словно втягиваясь в тело, сияющий доспех, заметили теперь все. Шутите? — не узнать второго героя, грудью встречавшего молнии сына Громовержца?!
Да полно, герой ли? Истинно глаголем, тупоумные: великий воитель! Может быть, даже полубог. Или целый бог. Или полтора. Но кем послан? на чью погибель? из каких сфер? чей сын? Именитые зрители и простолюдины терялись в догадках, а Грозный в ложе тем временем лихорадочно мучился извечным вопросом: что делать? Арджуну успели унести прочь и теперь усиленно приводили в чувство — ничего, оклемается! Напротив упала в обморок Кунти, Альбиносова вдовушка — что с женщины взять, пусть даже царицы? Понятно, за сына переволновалась…
— Что?!
Наставник Крипа, без приглашения возникнув в ложе, тихо зашептал на ухо регенту, кивая на воина в колеснице.
Грозный слушал, хмурился и дергал кончик седого чуба.
Память Крипы на лица оказалась куда лучше, чем у старого регента. И то сказать: помнить всех сутиных сыновей, подавшихся в бега…
— Ладно, — наконец сказал Грозный. — Давай, Наставник. Только тихо, тихо, ради Троицы! И потом — скоморохов… пусть юродствуют…
Крипа уже выбирался на арену, направляясь к колеснице незваного гостя, но его опередили. Откуда-то сбоку, спотыкаясь, выбежал старик… нет, не старик. Просто сильно потрепанный судьбой мужчина, в котором Крипа немедленно признал отца Карны, — Первый Колесничий после бегства сына долго болел, а после удалился на покой с разрешения Слепца.
Что ж, это только упрощало дело. Наставник нарочно замедлил шаг, давая отцу возможность обнять соскочившего с колесницы сына. Пусть люди видят. Пусть убедятся сами, кто перед ними…
…Вы с отцом стояли обнявшись, и к вам от угловой трибуны спешила мама, в голос плача от радости. А Первый Колесничий только и мог, что сдавленно повторять: «Вернулся!.. Живой!.. Дождались-таки, мать… сподобились…»
На трибунах тем временем нарастал недоуменный ропот:
— Сын? Какой-такой сын?!
— Ушастик! Клянусь апсарьей ляжкой, Ушастик! Вишь, с батей лобызается!
— Сын возницы? Сута?
— Вот те и сута! Знай наших!
— Наглец! Кшатра душу тешит — и чтоб какой-то сутин сын…
— Гнать хама! Плетей ему!
— Ага, разогнались… ты ему плетей, а он тебе… Вот тут-то, безошибочно рассчитав момент, рядом и возник Наставник Крипа. За спиной его мялись трое брахманов-советников, посланных Грозным в поддержку Наставнику.
— Прошу тебя, уважаемый, назови свое имя, род и варну. — Вежливость Крипы была самой высшей пробы. — Может быть, ты сын раджи? Знатный кшатрий? Потомок богов? Расскажи нам о своей матери и отце и о роде царей, который ты продолжаешь, после чего мы вознесем тебе хвалу.
Ты хмуро молчал, высвободившись из отцовских объятий.
— Если же твой род ничем не знаменит, прошу тебя, покинь сие ристалище, ибо оно освящено для людей прославленных. Тебе ведь известны наши законы?
Брахманы за спиной Крипы согласно закивали, загодя сочиняя для будущей летописи: «И когда было так сказано пришельцу, то лицо его, казалось, склонилось от стыда, будто увядающий лотос, смоченный дождевою водой».
— Не то слово, — процедил сквозь зубы ты, собираясь развить свою мысль о знакомстве с местными законами.
Но тебе помешали.
Расшвыряв загораживавших дорогу слуг, к тебе хмельным вепрем несся здоровенный детина, и накидка из алой кошенили билась за его широкими плечами.
— Карна! — радостно орал Боец на все ристалище. — Друг Карна! Вернулся, сутин сын! Дубина стоеросовая! Знаешь, как я рад тебя видеть?! Нет, ты не знаешь! Здорово ты Серебряного отделал! Молодчина! Я всегда в тебя верил!
— Прошу тебя, царевич, позволь своему другу удалиться, — раздельно произнес Крипа, в мыслях проклиная порывистость наследника. — Ты сам знаешь — ему не место здесь…