Черный Баламут (трилогия), стр. 208
— Я испугался за своего сына, господин. Помнишь, обычно он бросал в гонг гирьки с десяти шагов?
— Помню, — кивнул Слепец. — Я иногда слышал, где он стоит.
Такое можно услыхать только от незрячего: «слышал, где стоит».
Но сута привык.
— А сегодня в самый последний момент стражник поймал его возле мишеней, отобрал гирьки и прогнал взашей.
Раскаленная игла пронзила сердце: победы могло и не быть! Из-за бдительного стража, из-за самой мелкой из мелочей…
— Как же ему удалось подать сигнал?
— Он вернулся и в нужное время ударил в гонг колотушкой. Миг промедления — булава господина убила бы его! По счастью, он успел упасть…
Мгновение Слепец потрясенно молчал.
— Я не знал этого, — наконец проговорил он. — Блажен отец сына-героя! Ведь мальчик рисковал жизнью и не мог не понимать этого! Кстати, где он сейчас?
— В помещении для слуг, мой господин.
Слепец молча снял с левого запястья витой браслет — золотую змею с крупным изумрудом в пасти — и протянул драгоценность изумленному вознице.
— Отдай сыну. Скажи, что я от всей души благодарю его за храбрость. И еще… скажи, что больше всего на свете я хотел бы сейчас увидеть его. Но в этом мне отказано.
— Благодарю тебя, мой господин! Разреши мне отлучиться: я хочу порадовать сына немедленно!
— Иди, — с улыбкой кивнул Слепец.
Ему было приятно, что он сумел доставить радость двум верным людям. Незрячий наследник Лунной династии обладал редким, особенно среди царей, даром: он умел радоваться счастью ближних.
Может быть, потому, что не так уж часто бывал счастлив сам.
5
ДРАКА
— Ты что здесь делаешь?!
Очень знакомый вопрос. И очень знакомый тон. Надменный, хозяйский. Только голос совсем другой.
Детский.
Поэтому мальчишка обернулся лениво, можно даже сказать, с достоинством. И смерил взглядом того, кто задал ему вопрос, отнюдь не торопясь с ответом.
Измерения оказались не в пользу вопрошавшего: он был на голову ниже и года на два-три младше. Роскошь одежд, крашенных мореной в пурпур, барственный вид и четверка братьев за спиной (сходство было неуловимым, но явным) дела не меняли.
«Шел бы ты, барчук…» — ясно читалось в карих глазах сына Первого Колесничего, чьи кулаки успели снискать ему изрядную славу меж юных драчунов Чампы.
— Отвечай, когда тебя спрашивают, голодранец! — пискляво крикнул самый маленький из пятерки задир, выпячивая цыплячью грудь и стараясь казаться выше ростом.
Получалось слабо.
— Он даже не голодранец, — с ехидством улыбнулся барчук-вожак. — Он просто голый. Фазан ощипанный.
И вся компания буквально покатилась со смеху.
— Не голый, а неодетый, — хмуро бросил мальчишка, удивляясь тупости столичных жителей.
Ведь каждому дураку понятно: голый человек — это когда на нем вообще нет одежды. Никакой. Голым нельзя садиться за еду, голым нельзя выходить на улицу, а уж о вознесении молитв и говорить нечего. Зато если обернуть вокруг талии веревочку и пропустить между ног тряпочку, заткнув ее концы спереди и сзади за импровизированный поясок, человек уже считается неодетым. И вполне может вести беседу или вкушать пищу. Срамные места прикрыты? — значит, все в порядке. ничего позорного или смешного в этом нет: жарко ведь! Попробуй побегай за козами в одежке по нашей-то духоте! Ну если, конечно, ты бегаешь за козами, а за тобой бегают слуги с опахалами — тогда другое дело…
Впрочем, слуг с опахалами поблизости не наблюдалось. Юные барчуки явно исхитрились улизнуть из-под надоедливой опеки и отправились на поиски приключений.
Одно приключение, в лице голого-неодетого сына суты, они уже нашли.
В ответ на его заявление братья развеселились еще больше, наперебой вопя о «голых дикарях, которые вместо одежды носят татуировку». Наконец старшему надоело веселиться просто так. И поскольку незнакомый мальчишка плевать хотел на изысканные шуточки, он решил испытать другой подход.
— Ты до сих пор не ответил на мой вопрос, дерзкий! — строго заявил барчук, глядя на «дерзкого» снизу вверх. — Отвечай, кто ты такой и что здесь делаешь?
Сын возницы вспомнил, что без разрешения покинул павильон для слуг, отправясь бродить по парку, и решил на всякий случай ответить.
Еще стражу кликнут, козлы приставучие…
— Я — Карна, сын Первого Колесничего, победителя сегодняшних ристаний! — гордо выпалил он. — Жду отца, которого пригласили на царский пир.
Ответ прозвучал, и теперь пора было вернуть утраченные позиции. Мальчишеский кодекс отношений — это вам, уважаемые, не какой-нибудь «Трактат о приобретении союзников и укрощении врагов»! Тут головой думать надо…
— А ты сам кто такой? — поинтересовался Карна в свою очередь. — Небось сынок дворцового хлебодара? Беги лучше домой, а то маменька заругается! Отполирует задницу, будешь тогда знать!
От такой вопиющей дерзости барчук едва не задохнулся.
— Я… я… Да как ты смеешь! Чтоб какой-то поганый сутин сын, нет — сукин…
Договорить оскорбленный в лучших чувствах барчук не успел. Молча отодвинув брата в сторону, перед Карной возник мордастый пацан, до того ржавший громче всех.
— Он сердится! — возвестил мордастый, гулко ударяя себя в грудь.
Пока Карна размышлял, что бы это значило, мордастый размахнулся сплеча и влепил сыну возницы увесистую оплеуху.
Обид Карна сносить не привык. Одиннадцать лет — возраст поступков, а не тайных кукишей за пазухой. Поэтому в следующее мгновение мордастый уже катился по земле от ответной затрещины. Досталось и барчуку — за «сутиного-сукиного сына», в общем, не прошло и минуты, как дрались все. Естественно, впятером против одного. И хотя Карна был старше и сильнее любого из братьев, численное превосходство вскоре стало сказываться.
Маленькие кшатрии били всерьез, ловко и умело. Карне пригодился весь опыт потасовок, каких в его жизни было преизрядно: он отмахивался, вертясь взбесившимся волчком, раздавал тумаки направо и налево, и вдруг ему показалось, что голова от очередного удара пошла кругом. Тонкий комариный звон поплыл в ушах, смазывая все окружающие звуки, призрачным маревом окутывая мальчишку… бесплотное сверло вонзилось в затылочную ямку и пошло дальше, вгрызаясь в самую сердцевину души.
Карна болезненно сморщился и ощутил, как неистово зудит татуировка, которая с рождения покрывала его медно-красное тело. Мальчишке частенько доставалось на орехи от сверстников, желавших превратить татуированного приятеля в живую потеху, вторым поводом для насмешек были серьги, намертво вросшие в его уши. Правда, вспыльчивость Ушастика-Карны, сразу кидавшегося в бой, успела поостудить горячие головы чампийских удальцов, и повод для насмешек мало-помалу превратился в символ доблести.
Зуд сменился ледяным ожогом, яростно запульсировали серьги в ушах, и кожа внезапно отвердела, застывая живым панцирем. Почти сразу барчук отскочил с изумленным воплем, вдрызг рассадив костяшки пальцев о живот Карны.
Пространство вокруг сына возницы наполнилось сиянием, и сияние это текло воздушными прядями, водными струями, подсвеченными восходящим светилом. Движения врагов замедлились, их пинки все реже достигали цели, в то время как сам Карна чувствовал себя разъяренной коброй. Торжественный переливчатый звон навевал покой и уверенность, окружавший свет давал силу, чудесные латы могли отразить любой удар, не стесняя при этом движений, и противники в страхе жмурились, словно пытались глядеть на раскаленный диск полуденного солнца.
Что из всего этого было на самом деле? Что — только чудилось?
Трудно сказать.
Зачарованный собственными, непонятно откуда взявшимися возможностями, Карна вообще перестал отвечать на удары наглых братьев, позволяя им бить себя и наслаждаясь ответными стонами, но в этот миг сквозь торжественный перезвон молнией прорвался крик:
— Пятеро на одного? Нечестно! Бешеный, помогай, эти бледные поганки впятером одного бьют! Сейчас мы их…