Черный Баламут (трилогия), стр. 198

Малыш проглотил обиду и рьяно взялся за дело.

Полными аватарами он больше не баловался. Это требовало практически всех сил души — и тогда он не мог хорошо отслеживать ситуацию здесь, наверху. Зато частичные аватары наводнили землю в опасных для здоровья количествах. Культ Вишну-Дарителя процвел, изрядно потеснив остальные культы. Аскеты вовремя соблазнялись красавицами и имуществом, герои вовремя направлялись в нужное русло, цари больше не желали живьем попасть на небо Индры, выискивая для этого чрезмерно Жарообильных брахманов.

Но Вишну видел: Второй мир ярок и цветаст, порядка ж нет как нет!

И тогда малыш решил навести порядок.

Доказать им всем Кому «всем» и что именно доказать? — это он понимал плохо.

Всем.

(Я вспомнил: действительно, после самовольного возведения Упендры в Опекунский чин у нас прекратились заботы со Вторым миром. Я имею в виду — крупные заботы. А мелочь — она и есть мелочь, иногда даже интересно.

Странно. Тогда я меньше всего сопоставил тишь да гладь с потугами малыша.

Думал: чем бы дитя ни тешилось…)

С этого момента и началось восстановление Великой Бхараты. Империи— идеала, населенной правильными людьми, преданными бхактами [124] Опекуна Мира. Еще в самом начале своей земной деятельности Вишну подметил благотворное влияние людской любви на собственные возможности. Не зря же, в конце концов, он всю жизнь мечтал, чтоб его любили?! Шиву боялись, Варуну уважали, Индрой гордились… каждому свое. Его, Вишну— Дарителя, должны любить.

Пуще зеницы ока.

Если его правильно любить — он горы свернет.

…Вишну с самого начала подозревал: дело окажется сложным и будет пружинить в руках, сопротивляясь мастеру. Но он никогда и не думал, что сопротивление так его раззадорит. Гангея Грозный отказывается принимать на себя титул Чакравартина?! Оч-чень хорошо! Собственная кукла-аватара пахнет рыбой и рожает не там и не того?! Кого б ни родила — в дело! Всех в дело: больших и малых, замыслы и опровержения, друзей и врагов…

Игра захватила Опекуна целиком, постепенно становясь смыслом жизни.

Великая Бхарата, сама того не зная, собиралась по кирпичику. Камешек вызывал лавину, земли лепились одна к другой, плодилась и умирала Лунная династия, заранее готовя замену или свободные места, в Вайкунтхе драл истину в клочья «Приют Зловещих Мудрецов», подпирая Опекуна-труженика знанием скрытых пружин Мироздания, и ночами Вишну хорошо спал, устав за трудовой день.

Опека над тремя-четырьмя аватарами одновременно? — пустяки!

Он посвежел и окреп. Даже любимая супруга все чаще заглядывалась на законного муженька, словно заново открывая его для себя. А сам муженек был счастлив. У него было дело. Он был нужен.

Он — был.

И даже проклятия аватар или кое-кого из подопечных не смущали его.

…Когда до завершения труда, как казалось Вишну, оставались последние шаги — он решился на серьезный поступок.

Ситуация требовала опеки более тщательной, чем раньше. Спуститься лично во Второй мир Вишну не мог себе позволить, обратиться к братьям или другим сурам за помощью означало разделить сладость триумфа с чужими. И малыш вспомнил историю с Десятиколесничным Рамой.

Он создал на земле полную аватару, человека с возможностями бога, находящегося под усиленной Опекой.

Так появился на свет Кришна Джанардана.

Черный Баламут.

Человек с богом в душе, царем в голове — и с камнем за пазухой.

Глава II

ПРИНАДЛЕЖИТ МАРОДЕРАМ

— Светает, — сказал я, чтоб хоть что-нибудь сказать.

Чуть не ляпнув: «Гляньте-ка на восток!»

Подобное заявление в устах Локапалы Востока могли счесть в лучшем случае самолюбованием, в худшем — помешательством.

Востока для Обители Тридцати Трех не существовало.

Но рассвет близился на самом деле. Пространство зябко ежилось, втайне ожидая прихода колесницы Сурьи, огни светильников меркли от усталости, тени с проворством отползали в углы, и пронзительные глаза Раваны медленно переставали светиться зелеными плошками.

— Я в него, гада, душу вкладывал, — еле слышно прошептал Вишну, кутаясь в заблаговременно принесенное апсарами одеяло. — А сейчас выну… собственными руками!.. Если поймаю, конечно.

— Если он тебя раньше не поймает, — булькнул тактичный Жаворонок, почесывая плешь обкусанным ногтем.

Оба, ясное дело, имели в виду Черного Баламута, рыбку, сумевшую порвать лесу у божественного рыболова.

Мой замечательный Наставник кряхтя поднялся на ноги и проковылял к выходу из беседки. Оперся плечом о резной столб и задумчиво уставился вдаль. По выражению его морщинистой физиономии было ясно видно: ничего хорошего он в этой дали не наблюдает.

— Что ж, Опекун, — протянул Словоблуд и стал как никогда похож на самца кукушки, кукующего всем последний год жизни. — Сейчас мне кажется, что проклинал я собственного сына, а угодил в тебя. Впрочем, проклятий на твоем веку хватало и без моих стараний. Ты получил то, чего хотел. И твой триумф стал твоим величайшим поражением. Мы свидетели.

— Я никогда не обращался к тебе за советами. — Гордость и обида говорили сейчас устами малыша. — И правильно делал.

— Ну-ну… Ты полагаешь, я должен обидеться? Или прыгать от счастья горным таром [125], узнав, что Эра Мрака — результат забав самолюбивого подростка, а не злая воля мудрого негодяя?! Ошибаешься, Опекун. Стар я прыгать, даже пускай от счастья… у старости — свои привилегии. Ты хоть понимаешь, кого создал, делая Баламута своей полной аватарой?

Не дождавшись ответа, Словоблуд скорбно хмыкнул и покосился на сына. Жаворонок, мудрец наш зловещий, выразительно кивнул отцу и развел руками. Уж он-то наверняка понимал, что хотел сказать Брихас. Он понимал. А я нет. И Гаруда с Гаваной — нет. И Матали тоже уныло хлопал длиннющими ресницами. Поэтому я весьма обрадовался, когда Словоблуд решил развить свою мысль.

Для особо тугоумных.

Но вместо внятного истолкования Наставник вдруг затянул противным дребезжащим тенорком, на манер даже не жреца-взывателя, а пьяненького пандита из захудалой деревеньки:

— Я любуюсь беспредельным могуществом того, чью мощь не измерить, и с почтением бережно принимаю к себе на голову его славные стопы с медно-красными подошвами и прекрасными розовыми пальцами! Это существо непостижимое и удивительное, творящий и преобразующий всесозидатель, пречистый и высочайший, безначальный и бесконечный, вездесущий, нетленный и неизменный! Даже боги не знают такого, кто мог бы постичь сего мужа!

Брихас закашлялся (видно, последнее заявление встало ему поперек горла) и надрывно закончил, утирая слезы:

— Тот, о ком идет речь, — это Баламут, у него огромные продолговатые глаза, и облачен он в желтое! Ом мани! Слыхал такую песенку, Опекун?!

— Ну, слыхал, — буркнул малыш, отводя взгляд. — И что с того? Я эту песенку сам в народ запустил…

— А то, — голос Брихаса вдруг стал звонок и суров, — что финал у песенки грустный. «Я — пламя конца мира, Я — князь конца мира, Я — солнце конца мира, Я — ветер конца мира!» Нравится?! Не ври: вижу, что нравится… вернее, нравилось. Раньше. Помню, ты просто патокой истекал, когда слышал байки о твоей наипоследнейшей аватаре, символе гибели Вселенной! Нет, я не о Кришне! Я имею в виду этот дурацкий образ судии Калкина-Душегуба на бледном коне со взором горящим! А судия уже шел! явился! баламутил! Вот так-то, Опекун…

Краем глаза я увидел, как напрягся малыш. Даже лицо у него вытянулось, став пепельно-серым. Слова Наставника зацепили в братце Вишну какую-то тайную струнку, и теперь струнка билась, истекая малиновым звоном.

Да и мне, признаться, было стыдно: прежде я и сам любил послушать на сон грядущий о явлении Калкина-судии.

Этакой Кобыльей Пасти, Эры Мрака и трезубца Шивы в одном существе.