Баллада о кулаке (сборник), стр. 174
Где тогда противник? Кого ломать, доказывая свое преимущество? Разобьется ли в кровь рука, если она не рушит, а лишь шлифует грубый гранит? Трогает резцом? Или пытается покрыть его слоем плодородной почвы — чтобы из скалы наконец проросли цветы…
Случается, что у истово верующих образуются кровоточащие язвы-стигматы на месте «Христовых ран». Психофизиология. Хоть слово это дико, но мне… Ты тоже уверовал, Володька. Ты стал одним сплошным убийственным стигматом, ходячей бейсбольной битой, пожарным багром с острым крюком на конце. Но только и ты, и твой блондин-наставник с кассеты забыли, что бейсбольной битой бьют по мячу, а не по голове. А пожарный багор не всаживают противнику под ребра: им растаскивают горящие бревна, чтобы спасти, а не отнять чью-то жизнь! Ты сам себя используешь не по назначению, Монах! Ты потерял себя. Вернись, верни себя себе, а мы поможем… если сможем.
Сдирай приросшую маску! Сдирай кроваво, болезненно, как выйдет! Дерево не может быть лицом!..
Вздрагиваю.
Что-то идет не так!
Через мгновение понимаю: Монах, не в силах переиграть партнера в спокойном ритме, начал ускоряться. И, как следствие, вновь «заводиться».
Или Олег снова его провоцирует?
Вряд ли: Олегу самому приходится ускориться в ответ, подстраиваясь к партнеру. Для него-то это обычный темп, а вот для Монаха… Ведь Володька сейчас сорвется! — движения опять становятся угловатыми, деревянными, в глазах появляется янтарный блеск…
Остановить!
Остановить их!
Кажется, та же мысль приходит в голову чуть ли не всем одновременно. Ленчик с Шеметом начинают вставать, я чуть запаздываю…
Мы все опаздываем.
Закончив очередной цикл (перехват-толчок-зацеп-толчок), Олег на миг делает паузу, чтобы партнер уразумел, что произошло, — но партнер уразуметь не успевает. Разгоряченный, раздосадованный собственными промахами, Монах не понимает: доведи Олег все до конца — он бы сейчас валялся на земле. Монах видит только одно: открывшуюся «дырку».
И радостно засаживает в эту «дырку» ногой.
Второпях.
С размаху.
Удар попадает Олегу в колено, и сэнсей неловко валится на бок.
Олег
…лапки-тяпки, тяпки-лапки… два шага налево, три шага направо, шаг вперед и два назад…
Вы пробовали играть в лапки-тяпки с бейсбольной битой?
Отражайся, Володька, отражайся!.. Вот так. Теплее, еще теплее… ч-черт, опять холодно! Знобит, морозит; пробирает страхом до костей. Ничего, страх — это ничего, это сейчас даже полезно: страх ударить, страх нарушить тоненькие ниточки, протянувшиеся от человека к бейсбольной бите… нет! — от человека к человеку. Вот где фантастика, вот где небылица-небывальщина… отражайся, Володька! Мы с тобой одной крови, мы с тобой… Ах, как просто, как чудовищно просто было бы послать все эти игры к едрене-Матрене, шагнуть за черту, заставив страх захлебнуться собственной гнилью, взорваться и проверить: эй, бита, багор или как там тебя — кто крепче?! Ведь я сейчас просто насилую собственную душу, заставляю себя думать, предлагать и отказываться, подталкивать к порогу и намекать на возможный выход; я устраиваю ему тренировку вместо боя, разговор вместо ругани, уважение вместо презрительной снисходительности, вместо топлива для пожара его болезненной сути, пищи для червя, пожирающего былого Володьку Монахова, — что я делаю?! Сейчас острие багра с размаху ударит в зеркало, и посыплются осколки, сверкающие грани, льдинки-сосульки, одной из которых вполне можно и горло перехватить, если прижмет…
Убрать.
Лишнее.
Лапки-тяпки, тяпки… тепло! Честное слово, тепло! Давай, Володька, я пущу тебя близко, совсем близко, я тебе доверяю… отражайся, м-мать твою! Нет, это не поддавки, и не думай… теплеет. Весна идет, весне… Гляди в меня, дурак, гляди: видишь молодого актера, некогда с перепугу забившего насмерть беглянку-нопэрапон? Видишь? Да, ты видишь, ты слышишь далекий шепот (расслабься! не дави — опять провалишься!), ты вспоминаешь, обматываясь рваными лоскутами чужой памяти, — лысый горожанин ХХ века и раскосый юноша века ХV, вы смотрите друг на друга, смотрите через зеркальную гладь, через меня, и если сейчас по глади пойдет рябь, вы так и не сумеете увидеть в каждом — самого себя! Хуже: рябь превратит человека в урода, в чудовище, готовое в любую минуту напасть-растоптать-сожрать, рябь шепнет трагически: «Ваша задача — выжить» — и тогда, не требуя больших затрат, за каких-то три месяца, по почте, наложенным платежом…
Актеры театра Но, отыграв свой эпизод, не уходят со сцены. Остаются сидеть в специально отведенных местах, молчаливым присутствием, силой духа создавая «темную прелесть», очарование спектакля, — нет, они не уходят, они остаются, чтобы рябь не бежала по зеркалу между ними и зрителями.
Они остаются.
Ждут.
Как ждут сейчас несколько людей за моей спиной, самим присутствием своим, взглядами, дыханием…
Больно!
Ах, до чего больно… сыплются осколки, острые грани, бритвы сыплются…
Актеры Но… нет, иначе — но актеры еще сидят на сцене, ожидая заключительного монолога, и «темная прелесть» исходит от них, позволяя мне перевести дыхание и понять, понять ослепительно и просто: ничего не стряслось.
Просто больно.
Бывает.
Дмитрий
— Нормально прошел. Молодец.
Эти слова разом останавливают нас, бросившихся туда, где лежал Олег и ошарашенно пятился от него Монах.
Собственно, Олег уже не лежит, а сидит и старательно растирает колено — то самое, которое меньше месяца назад подвернул на тренировке. Шалость судьбы: если где-то слабина, так туда же еще и добавят! Но на этот раз, кажется, обошлось; во всяком случае, перелома или трещины нет — иначе черта с два он бы колено растирал!
Сам в детстве ногу ломал — знаю.
— Сейчас. Продолжим. Сейчас.
— У тебя… все… в порядке? — с трудом выдавливает из себя Монах.
— Более или менее. — Олег чуть морщится, прикусывает губу. — Прошел нормально, только по большому счету ты был не прав. Становись: показываю.
— А может…
— Становись.
— Все в порядке, Ленчик, — шепчу я на ухо застывшему рядом со мной суровому монументу. — Теперь уж точно все в порядке! Не стой столбом. Присаживайся.
И Ленчик, медленно кивнув, и впрямь расслабляется, усаживается на прежнее место.
Кобра ужалила! — но она пережила свой яд.
— …вот, смотри.
Монах, со скованностью уходящего испуга, пытается повторить свои предыдущие действия — и теперь Олег проводит цикл четко, как в учебном фильме, крохотной паузой фиксируя каждую стадию: перехват, «продергивание», увесистый толчок локтем под сердце (стань толчок ударом — прощайте, ребра!).
— Нога… бей!
Монах вновь пытается ударить в чужое колено, столь соблазнительно открытое всем ветрам. И на миг теряет равновесие, промахиваясь, поскольку предыдущий толчок отбросил его чуть дальше, чем раньше; мгновение — и Олег, даже не очень быстро, «вынимает из-под обезьяны платок».
— Здорово! — Монах счастливо улыбается, извалянный в песке по самое «не-могу», и Олег протягивает ему руку, помогая встать.
— Вставай. И не ускоряйся — слепнешь. Успеется…
Монах отходит на шаг; коротко кланяется. Совсем по-другому кланяется: сдержанно, с достоинством, и в то же время ступни его ног плотно сдвинуты, как подобает почтительному ученику. Но какая-то подлая заноза, какая-то соринка еще присутствует в том чувстве облегчения, которое, кажется, испытывают сейчас все.
Зеркало почти очистилось.
Почти…
Широкий монастырский двор. Ворота гостеприимно распахнуты, и ветер недоуменно бродит меж рядами сидящих прямо на земле людей. Пытается заигрывать, ерошит волосы, швыряется осенними листьями… Фигуры неподвижны. Сегодня здесь не только монахи — в эти дни ворота обители открыты для всех мирян, взыскующих Чистого Неба. Заходи, садись вместе с остальными — и, может быть, на пятый или шестой день коллективной медитации тебе повезет: зверек по имени Сатори дастся тебе в руки! Ведь ты здесь за этим? И ты? И ты тоже?