Сахарный ребенок, стр. 4

— А ты что тут делаешь?

— Стою. И держу два яблока.

— Может быть, угостишь меня, а то мне тоже скучно тут стоять?

Я с готовностью протянула ему оба яблока — на выбор. Усмехнувшись, он взял оба, и они утонули в его большой руке. Яблок было ужасно жалко, но как отобрать их назад? Мы немножко поговорили про то, кого как зовут; я узнала, что он работает архитектором, то есть придумывает, какие дома нужно строить, и сообщила, что я тоже люблю придумывать разные истории. И тут я сообразила, как вернуть эти два яблока.

— Давайте поменяемся: вы отдадите мне эти два маленьких яблока, а я принесу вам одно большое.

— Хорошо, — согласился он и протянул мне яблоки.

Я не спеша вошла в квартиру, но, едва дверь закрылась, стремглав бросилась в детскую. Засунув яблоки подальше под подушку, чинно вышла обратно, держа руки за спиной. Скромно опустив глаза, я проговорила:

— Я отдам вам большое яблоко, когда сама вырасту большая, ладно?

— Договорились, — рассмеялся мой собеседник. — А не хочешь леденцов?

— Спасибо, хочу. Раньше, когда папа приходил с работы, у него всегда в кармане были яблоки или конфеты. А сейчас нету ни папы, ни конфет. Он очень далеко уехал и вернётся очень нескоро. Я уже большая буду. Но мы с мамой решили, что мы всё равно его будем ждать. Вот и ждём.

Комиссия, захватив моего собеседника, удалилась. Заключение районного архитектора гласило: «Поскольку семья проживает в одной комнате, разделённой фанерными перегородками на несколько помещений, излишки площади изъятию не подлежат». Действительно, наша квартира в прошлом была, видимо, большим залом с тремя окнами и балконом. Фанерные, оклеенные обоями перегородки превратили его в спальню родителей, гостиную, детскую и комнатку без окон, где спала няня.

Квартиру у нас не отобрали и вроде бы оставили нас в покое. Тогда мы не знали, что обозлённый сосед начал писать на маму доносы во все мыслимые инстанции.

Летом тридцать шестого года пришла открытка от папы, внизу он крупными буквами написал мне, что уехал очень далеко и писать будет редко, а когда заработает много денег, вернётся и купит мне много игрушек. Открытка была испачкана углём (отец выбросил её из окна вагона возле Иркутска в надежде, что кто-то подберёт и опустит в ящик), весь текст был написан микроскопическими буквами, и между прочим там сообщалось: «Нас везут на Колыму». Но на всё это я не обратила внимания. Главное я поняла: папа когда-нибудь вернётся.

Мама, как всегда, играла со мной во все наши игры, пела мне. Но в доме стало тихо: перестали приходить гости, замолчал телефон. Во дворе «приличные» дети перестали со мной водиться, зато дворовые мальчишки больше не дразнили меня, не дрались, а брали с собой играть в казаков-разбойников, лапту, чижа и даже не ругались, когда я била палкой мимо чижа.

А вечерами мама по-прежнему рассказывала мне истории — уже не сказочные, а настоящие. Про отважных капитанов, верных присяге и стоявших на мостике, когда их корабли уходили под воду, не спуская флага. Про Жанну д'Арк, сожжённую на костре, про Коперника и Галилея. Про декабристов и их жён. Про моих прапрадедов, бывших со времён Петра I артиллерийскими офицерами, про прапрабабушек — фрейлин Её Императорского Величества. Про честь и мужество, верность долгу и Родине.

Вскоре мама совсем перестала говорить со мной по-русски, а перешла на немецкий и французский. Один день мы говорили на немецком, другой — на французском. По-русски — только с няней. Няня не обижалась, только изредка крестила нас и шептала: «Сохрани вас Господь».

Мама стала спать в моей комнате. Мы научились спать вдвоём на одной кровати, «валетиком», чтобы не мешать друг другу. Это тоже была интересная игра. Ведь квартира большая, и совсем не обязательно спать вдвоём на самой узкой и самой жёсткой кровати. Но мы играли, что мы декабристки, мы приехали в Сибирь, на рудники, а там нет мягких постелей.

Так прошёл целый год.

Весной тридцать седьмого года няня на всё лето увезла меня к себе в деревню. Мне сказали, что если маме придётся надолго уехать работать куда-то очень далеко, то я поживу у няни в Дубёнках. Я не возражала.

Но в начале июня мама приехала за мной — мы с ней должны были срочно отправиться из Москвы далеко-далеко, в Среднюю Азию, и билеты уже были куплены. Няня твёрдо сказала: «В Москву вместе поедем. Помогу собраться и провожу. Я знаю, что нужно взять с собой. У нас из деревни в двадцать девятом многие уехали не по своей воле. Выжили те, кто правильно собрался».

Дни перед отъездом были заполнены до предела. Няня купила много столовой клеёнки на тканевой основе. Из неё сшили мешок, в котором я легко помещалась. Мама отказалась от такого же мешка для себя. Тогда няня сшила ещё и большой квадрат из клеёнки, такой, что мы обе могли лежать на ней и ею же накрываться.

Няня доказывала маме, что взять это всё совершенно необходимо: клеёнка спасёт нас от сырости, а если что — её легко будет продать или обменять. Вещей должно быть столько, чтобы их можно было легко нести. Поэтому в чемодане, который будет с нами в вагоне, должно быть только самое необходимое. Остальные вещи нужно сдать в багаж; потом в любом месте по багажной квитанции их можно будет переадресовать, когда станет известно точное место нашей ссылки.

Незадолго до этого у мамы в НКВД [3] отобрали паспорт и дали на руки бумажку, по которой «поименованные ниже» мама и я в трёхдневный срок «высылаются из Москвы в Киргизскую ССР в город Токмак-Каганович Калининского района». Маму предупредили, что к концу третьих суток за нами придут, опечатают квартиру, а нас отправят по этапу к месту ссылки. Мама попросила разрешения уехать одной, оставив меня в деревне. Но этого делать не разрешили, так как по приказу высылали обеих.

Мама сказала, что за трое суток не успеет съездить и привезти меня, и просила отсрочить дату выезда. Официально этого тоже нельзя было сделать, но офицер, ведший мамино дело, посоветовал:

— Купите на свои деньги в кассе предварительной продажи билет к месту ссылки, таким образом дата отъезда отодвинется на две недели. За дочерью пока не ездите. Билет предъявите, когда за вами придут. При наличии билета вам разрешат отодвинуть срок выезда. Ну, и государству экономия — не нужно тратиться на вашу перевозку.

Так и получилось.

Для мамы это был удобный повод избежать отправки по этапу, то есть в тюремных вагонах. Билет был взят до города Фрунзе [4], чтобы там решили, куда нас направить дальше, потому что выяснилось, что город Токмак находился в одном месте, Калининское — в другом, а города Каганович тогда ещё не было вовсе.

Так летом 1937 года мы с мамой отбыли в ссылку.

Один большой чемодан мы сдали в багаж, а второй, поменьше, взяли в купе. Ехали в мягком вагоне, со всеми возможными удобствами, — и в этом был весь мамин характер.

Пожалуй, в этом поезде Москва — Фрунзе и кончилось моё обыкновенное детство. Начиналась какая-то совсем другая игра.

III. Уже не игра

Приехав во Фрунзе, мы пошли получать назначение к месту ссылки. Войдя в большое здание, мама оставила меня с чемоданом в вестибюле и зашла в какую-то дверь. Вернулась довольно быстро, бледная. Выглядела она необычно: голова высоко вскинута, глаза прищурены, а плотно сжатые губы кривит брезгливая, презрительная усмешка.

Опустившись на лавку рядом, взъерошила мне волосы и, глубоко вздохнув, тихо и очень властно сказала:

— Сейчас за нами придут. Будет противно и страшно. Молчи, не плачь, не бойся и не задавай никаких вопросов. — И, улыбнувшись мне, спросила: — Жив-жив, курилка?

— Жив-жив! — ответила я и невольно распрямила плечи, вздёрнув подбородок.

К нам подходили двое военных.

— Конвой, — тихо шепнула мама, — помни, что я сказала.