Дети Ноя, стр. 37

17

Всем запомнилось время, последовавшее за той трагической зимой. После нескольких недель полной растерянности порядок мало-помалу восстановился. Мертвых предали земле, разобрали обломки разрушенных домов, расчистили дороги. Потихоньку, со скрипом, вступал в действие огромный, сложный механизм прежней жизни или, по крайней мере, те его винтики, без которых невозможно было обойтись. При таких обстоятельствах люди быстро сообразили, с чего надо начинать.

Число жертв оказалось значительным: те, кому удалось справиться со снегом, холодом, голодом и буйством наводнения, были унесены эпидемиями, возникшими в разных местах, но, к счастью, довольно быстро приостановленными. Кроме того, всюду — и в городах, и в деревнях — появилось множество несчастных, у которых от ужаса навсегда помутился рассудок: вскоре ими были переполнены все больницы.

И все же не могу не отметить величайшую стойкость людей перед лицом столь тяжких испытаний. Едва вырвавшись из своих снежных могил, измученные голодом, в отчаянии от потери близких, они тут же принялись за работу, и жизнь — эта упорная, неистребимая жизнь — вновь поднялась из небытия, подобно тем упрямым растениям, которые, будучи вырваны из земли, все-таки оставляют в ней хоть корешок, хоть семечко, чтобы в один прекрасный день возродиться из него зеленым ростком, тянущимся к свету.

Мы с изумлением узнали, что катастрофа затронула все северное полушарие; ходили самые невероятные слухи. Одни рассказывали о каком-то абсолютном оружии, нацеленном на нас из другой галактики, решившей во что бы то ни стало погубить нашу планету; другие утверждали, что внезапно остыло земное ядро; третьи уверяли, что земной шар изменил ось своего вращения. Гипотез было не перечесть. Ясновидцы усматривали в этом карающую руку Господа, решившего наконец покарать человечество за все его прегрешения. Физики же выдвигали более правдоподобную версию о том, что серия термоядерных опытов, производимых на Северном полюсе, не удалась и повлекла за собой резкое изменение климата, но поскольку сверх засекреченная станция вместе с работавшими на ней специалистами оставалась погребенной под миллионами кубометров снега, который так и не растаял, эту гипотезу проверить не удалось. Через несколько лет — или веков — ледник, быть может, выдаст нам, вместе с приборами и останками погибших, ключ к этой тайне.

Но что бы ни случилось, а мы уже не были прежними. Иллюзии, гордыню, страсть к излишествам — все это мы стряхнули с себя как ненужную мишуру. Мы вновь обрели терпение, скромность, трудолюбие, и многие из нас утверждают, в согласии со старой пословицей, что и на этот раз худо не обошлось без добра. Церкви опять полны верующих, как это всегда бывает во времена тяжких испытаний, когда народ инстинктивно ждет поддержки от священников, но также и от философов и поэтов, которые, осмысляя трагедию, ищут новые пути к надежде. Хорошо известно, что страдание и страх смерти поднимают дух. Но стоит испытанию кончиться и смениться хоть намеком на былое благоденствие, как человек быстро забывает о том возвышенном, что подвигало его на стойкость. Должен сознаться, что и я не всегда теперь вспоминал о своей ежевечерней молитве, и жар, с которым я произносил ее в те долгие мрачные недели, несколько поостыл. Но все же образы потопа преследуют меня по-прежнему, и я сознаю все значение этих событий. Если я описал их здесь, то вовсе не для того, чтобы избавиться от этого наваждения, — скорее для того, чтобы еще глубже запечатлеть его в душе.

Прошло семь лет. Родители мои по-прежнему живут в Вальмани. Мать постепенно поправилась и вернулась к своему увлечению музыкой. Что касается отца, то недавно он принялся вырезать из дерева алтарь для деревенской церкви. И конечно, он работает в саду и в огороде. Купил себе козу. В письмах он подробно рассказывает о своем житье-бытье, а также о том, что сейчас читает. Он принялся за Гомера [51], Софокла [52] и Аристотеля [53], желая с самого начала проследить путь человечества, который — пишет он с грустным юмором — ему вряд ли удастся увидеть до конца.

Я занимаюсь французским языком в Лионском университете. Моя влюбленность в Катрин оказалась недолговечной. Наверное, я слишком пылко мечтал о ней в мрачной моей тюрьме, чтобы реальность не разочаровала меня. Когда мне случается встретить ее на деревенской улице и перекинуться несколькими словами, я с трудом узнаю в ней так занимавшее все мои мысли юное создание, которое я наделял всеми мыслимыми и немыслимыми прелестями. Ноэми теперь живет и учится в лицее Гренобля, где кончает первую ступень [54], как только начинаются каникулы, мы с ней тут же спешим домой, в горы.

Когда в канун Рождества я выхожу из поезда на вокзале в Гапе, вид белых сугробов тотчас оживляет мои воспоминания. Отец ждет меня на площади, я еще издали узнаю его меховую куртку и теплую шапку. Мы обнимаемся, и я чувствую на своих щеках прикосновение его озябшего лица и колючей бороды, в которой поблескивают снежинки. Отец кладет мой чемодан в багажник, и машина медленно поднимается к дому по лесной дороге.

Здесь все осталось по-прежнему. Двор аккуратно расчищен. У стены сложена ровненькая поленница. Мать поджидает нас, глядя в окно; заметив свет фар на повороте дороги, она быстрым движением протирает запотевшее стекло, и жест этот для меня равен приветствию.

Я толкаю дверь, пол скрипит у меня под ногами, в камине ярко пылает огонь. Меня встречают знакомые запахи дерева, сена, кухни, маминых волос. Вот теперь я чувствую, что действительно вернулся домой, — забыты недели, а то и целые месяцы разлуки. Я вновь становлюсь прежним маленьким мальчиком, и мне больше не хочется ни уезжать отсюда, ни взрослеть.

Позже, посреди ночи, я проснусь в своей комнате и, не услышав никакого шума, тотчас вспомню о той снежной застылой тишине. И несколько мгновений буду вслушиваться, спрашивая себя, не попали ли мы опять в плен к снегам, и, наверное, ничуть не удивлюсь, если вдруг раздастся волчий вой.

Я не то чтобы разлюбил зиму, но она, признаться, угнетает меня, и отныне я предпочитаю ей весну, когда распускаются первые цветы и ручьи звенят на лугу. Этот звук напоминает мне ту, давнюю капель — песнь нашего освобождения.

В солнечные дни, после полудня, я частенько посиживаю среди каменных глыб, которые лавина нагромоздила на другом берегу речки. Там вырос молодняк — пихты и березки, они разрастаются так бурно, что уголок этот напоминает один из тех садов-лабиринтов, описанных в книгах путешествий по Востоку, которые так любил читать нам отец. Здесь, в укрытии от ветра, тепло. По вечерам сюда на ночлег во множестве слетаются птицы, они долго суетятся и галдят, невидимые в густой листве, до тех пор, пока их не утихомирит подступившая ночь.