В неизведанные края, стр. 76

Назад в Чаунскую культбазу

Обратный путь совершается в быстром темпе. Мы идем прямой дорогой по правой вершине Чауна. Снег глубже и глубже. Ночью доходим до перевала на правый приток.

Глубокие снега на подъеме, и олени выбиваются из сил, падают, караван часто останавливается; мы поднимаем оленей, перегружаем груз с одной нарты на другую. Тегрине взволнована, ей кажется, что олени совсем погибнут. Тнелькут, как всегда, уехал вперед.

Только очень поздно, уже в полной темноте, мы взбираемся на перевал и находим Тнелькута на седловине – здесь ночевка. Спуск на север очень крут. Когда мы шли на озеро, Тнелькут опасался, что олени не взберутся по глубокому снегу, и провел нас кругом, минуя этот перевал.

На другой день Тнелькут сводит нарты поодиночке, а мы с Ковтуном, навалившись на нарту грудью, тормозим ногами, бороздя снег.

Несмотря на снег и усталость оленей, обратный путь пройден в три дня. Последний день идем до поздней ночи. Все торопятся домой. И мы чувствуем, что тоже едем домой. Да и пора: наши спальные мешки совсем замерзли, вечером их трудно даже раскрыть. А когда залезаешь в мешок, конечно уже не раздеваясь, в меховых штанах и куртке, то чувствуешь, как постепенно покрываешься тонким слоем льда. Вся одежда отсырела от быстрой ходьбы, а в мешке, когда закроешься с головой, за ночь еще прибавляется сырости от дыхания.

Поэтому возвращение в ярангу Тнелькута, в теплый полог, для нас большая радость. Уже несколько дней как мы с Ковтуном предвкушаем это удовольствие, мечтаем, как мы разденемся, будем сидеть в тепле, руки не будут замерзать, нам подадут готовое вареное мясо, мы не будем складывать и выбивать палатку.

Первое, что мы делаем, попав в полог, – снимаем меховые сапоги, вывертываем их и выскребываем лед, который за эти дни накопился внутри. Чукчи глядят с сочувствием, они хорошо понимают, как опасно проводить целые дни на морозе со льдом в плектах.

У Тнелькута опять большое общество. Приехал Ятыргын, здесь опять обе старухи, молодая жена Тнелькута с ребенком, которая раньше была в другой яранге. Так как мы приехали ночью, то наши женщины ставят свой полог в той же яранге, рядом с другим пологом, и все общество собирается к ужину вместе.

Сладок отдых в родном доме, даже когда дом так прост и грязен. И чем он примитивнее, тем яснее чувствуешь, как важно иметь кров для защиты от суровой природы.

Следующий день мы проводим у Тнелькута; опять надо зарезать оленя и собраться к поездке в Чаунскую культбазу. После тяжелого путешествия к озеру женщины решают отдохнуть, и полог не снимается, несмотря на хорошую погоду. Обе старухи с утра стрекочут, и Тегрине продолжает длинный рассказ о поездке, который она начала вчера. Это очень подробный и красочный отчет, и я разбираю, что речь идет и о нас.

Днем, когда я возвращаюсь из экскурсии на соседнюю гору, старухи все еще сидят и разговаривают. Они достали себе угощение – на тарелке лежат какие-то темно-зеленые кубики. Я хочу попробовать, но старухи отговаривают: «Это наша еда» («Мургин роолькаль»). Но я вижу, что это знаменитое «рилькэриль», которое описывают все путешественники XIX века, – содержимое оленьего желудка, полупереваренный мох, и мне обязательно хочется его отведать. И я съедаю кусочек, но только один: когда он растаял во рту, у него был натуральный запах навоза. Рилькэриль (или «моняло» по-колымски) отцеживают через волосяное сито, густой остаток выбрасывают, а жидкую кашицу хранят. Обычно ее смешивают с кровью и жиром и все вместе варят. В горячем виде эту «опангу» едят, погружая в котел пальцы и потом облизывая их.

На Чукотке раньше было очень мало растительной пищи, и поэтому чукчи использовали скопившийся в желудке оленя запас хорошо перетертой зелени, которая так нужна для организма человека. Чукчи собирают в тундре и употребляют в пищу до 18 видов съедобных растений.

После двух ночей, проведенных в яранге Тнелькута, мы уехали к устью Чауна. На этот раз Тнелькут взял с собой только мальчика и Кергируль: он рассчитывал большей частью ночевать в попутных ярангах.

Мы направились по Чаунской равнине вдоль реки Мильгувеем. Места уже знакомые, мы надеемся, что скоро дойдем до рыбаков, но Тнелькут получил неприятную для нас «пыныль» (новость).

Обязанность каждого приезжающего в гости рассказать пыныль: кто где стоит, куда откочевал, одним словом, все события в тех ярангах, откуда он едет. Это очень важно, ибо иначе чукча, не любящий ночевать в тундре, не может рассчитать своих переездов. А имея пыныль, он знает, где глубокий снег, где выбит корм, где больны люди или олени.

Пыныль Тнелькута о рыбаках сообщает, что они откочевали ниже по реке. Сегодня мы не успеем дойти до них, и придется опять ночевать в тундре, в палатке. Мы было рассчитывали на полог Тнелькута (старухи ведь нет), но как раз подъехали два путника, один из них – товарищ Тнелькута по стойбищу, и полог опять набит до отказа.

Здесь много кустов по руслу Мильгувеем, но в палатке у нас все равно нет печки, и мы еще раз залезаем в мерзлые мешки.

26-го мы доходим до впадения реки Мильгувеем в Чаун, где стоят чукчи-рыболовы. Нас встречают в ярангах везде приветливо, и мы сами, и аэросани стали привычными для жителей Чаунской равнины. Вечер проводим в пологе Котыргына. Он при свете эека искусно мастерит крючки с мушками для ловли гольцов. Против яранги прорублены проруби, и весь день мужчины сидят возле них с удочками. Улов иногда бывает значителен – до 10–15 рыб на человека в день, а каждая рыба весит до двух килограммов. Более крупные гольцы сюда, по-видимому, не поднимаются.

Поэтому мы едим сегодня деликатес – строганину из гольца. Строганина, мерзлая рыба, настроганная на тонкие стружки, вообще вкусна, а из гольца особенно. Затем нас угощают вареной рыбой, и верх роскоши – мороженым хлебом. В этом стойбище сейчас находится разъездной агент Чаунской фактории, и в обмен на пушнину он продает сахар, хлеб, табак. Наши запасы давно кончились, и хлеб после мясной диеты кажется очень вкусным.

Ночью Котыргын вдруг вскакивает и начинает петь. За ним вскакивает его жена и вторит ему. Через две-три минуты оба падают на шкуры и опять засыпают. Потом я узнал, что они оба шаманы.

Среди чукчей в то время еще были профессиональные шаманы, и, кроме того, каждый хозяин умел шаманить частным образом, в маловажных случаях. В 1935 году внешне шаманы уже не имели власти в тундре, но подпольное влияние их, о котором русским трудно догадаться, было еще сильно.

Непонятные для нас поступки чукчей объяснялись иногда этим влиянием шаманов.

Мы путешествуем по-прежнему: Тнелькут с утра остается пить чай и есть мороженое мясо, Кергируль ведет нас вперед; затем в середине дороги Тнелькут догоняет караван, осматривает, все ли в порядке, и уезжает к месту ночевки.

Сегодня мы проходим только 13 километров – до стоянки другой половины членов той же рыболовной артели, пасущих здесь оленей. Три яранги среди равнины, рядом белые купола мерзлотных бугров, а вдали знакомый силуэт большой горы Нейтлин, стоящей к западу от селения Чаун. Нам остается до него только 50 или 60 километров.

Снег кругом истоптан оленями и людьми. Много детей, много проезжих – это последнее стойбище перед Чаунским селением. Тнелькут, как квартирмейстер, отводит нас в ярангу, где мы должны ночевать. Чтобы разместить всех, поставят еще запасной полог. Это делается быстро, и так же быстро полог нагревается, стоит в нем посидеть 15–20 минут. Мы уже не находим странным, что чужие люди встречают нас так ласково, уступают часть своей скудной еды и еще более скудной кубатуры своего жилища и принимают как почетных гостей. Понятно, что, приехав в русское поселение, чукча будет глубоко оскорблен, если в таких больших, теплых и сытых домах ему не найдется ни пристанища, ни пищи. И мы после этой поездки гордились, когда о нас чукчи говорили: «В Певеке только в доме экспедиции хорошо принимают – они совсем как чукчи».