В неизведанные края, стр. 27

На быках и на оленях

4 марта приходит первая часть подвод, нанятых для нашего переезда к Алдану, – десять тощих лошадей и три быка. Судя по ним, первый этап пути вряд ли сулит много удовольствия: подвод слишком мало для нашего груза, а быки обещают томительное, скучное передвижение со скоростью не более трех километров в час. Подрядчик или, вернее, брат подрядчика, так как сам он уехал вперед на Алдан заготовлять оленей, убеждал нас, что быки гораздо лучше: сейчас на пути бескормица, лошади обессилели, а быки крепче.

6 марта ушла вперед большая часть груза – восемь тяжело нагруженных саней с рабочим Василием С. В тяжелой собачьей дохе он сел на последнюю подводу. Больше до Алдана мы с этой партией не встречались, только иногда на снегу у дороги видели подпись Василия и жалобы на медленное продвижение. 8 марта приходят остальные пять лошадей, и мы выезжаем.

И тотчас за Леной, как только мы вступаем в область лесов и аласов, начинается непрерывная борьба за скорость, за темпы.

Ямщики были правы: действительно, во всей полосе вдоль тракта был недород, сено для лошадей купить трудно; на ночлегах, повинуясь обязательным на Севере правилам гостеприимства, продают на ночь после долгих уговоров на пять лошадей только один пуд сена.

Лошади заметно худеют и слабеют. На второй день уже одна из пяти отказывается везти, половина груза с нее перекладывается на других, и мы идем часть дороги пешком. На следующей день удается нанять быка, и мы очень рады, что нашелся сговорчивый якут и дал это медлительное животное, от которого два дня назад мы отказывались. Бык делает три километра в час, но наши лошади идут не скорее.

Так с каждым днем все хуже: лошади устают все больше и больше, приходится постоянно идти пешком, перекладывать груз с одной подводы на другую, помогать лошадям. Нанимать быков трудно, почти весь скот угнан из этого района в другие, более обеспеченные сеном, и часто удается достать только на короткое расстояние маленького быка. За день иногда проходили только 15 километров. В нашем караване постоянно новые лица: то громадный якут в мохнатой шапке, то совсем маленький мальчик, школьник, который везет с собой учебник и на ночлеге учит уроки.

16 марта, подъезжая к улусному центру Уолбе, от которого еще более 50 километров до Алдана, мы убедились, что на лошадях подрядчика Сыроватского до Крест-Хальджая нам не дойти. В Уолбу мы все уже доходим пешком, сняв свои тяжелые собачьи дохи.

С надеждой на скорое избавление от быков подходим мы к школе – большому зданию без крыши, где и находим временный приют.

В Уолбе в улусном исполкоме меня встречает давно жданный и не раз уже проклинаемый Сыроватский, молодой и стройный якут с энергичным лицом. Он прерывает мои жалобы на скверных лошадей сообщением, которое заставило сразу забыть обо всем остальном: «Знаешь, я ведь оленей не нашел».

Действительно, оленей у него не было.

Чтобы понять всю трагичность нашего положения, надо знать, что оленей непосредственно на Алдане достать нельзя, нужно заранее сговориться с оленеводами – эвенами и якутами, держащими свои стада в 300–400 километрах от Алдана, чтобы они привели подводы к назначенному сроку. К концу зимы свободных ездовых оленей вообще нет: они уже заняты перевозкой грузов или истощены непрерывной работой. Во второй половине марта ехать в центральные части хребта и искать оленей – дело почти безнадежное. Поэтому не только становилось невозможным достижение по зимнему пути Колымы, а было сомнительно, дойдем ли мы до Оймякона. Нам угрожало сидение до лета на Алдане, затем предстояла организация вьючного каравана и выход к Колыме только осенью. А по плану работы я предполагал достигнуть верховьев Колымы к весне, использовать весеннюю распутицу на постройку лодки и затем все лето посвятить изучению Колымы.

Как выяснилось потом, Сыроватский никогда не занимался перевозкой грузов на оленях. Узнав о выгодном подряде, он явился на базу Академии в Якутске и на устроенных там торгах предложил самые низкие цены. Другие соискатели – памятный нам по 1926 году крест-хальджайский кулак Иннокентий Сыромятников и подрядчик оленевод Колодезников – коварно отступились и посоветовали ему взять подряд: «Не беспокойся, в феврале приедешь на Алдан и найдешь сколько угодно оленей: в это время там всегда есть обратные нарты».

Они даже обещали ему достать двадцать пять нарт к условленному сроку и взяли под них задаток. Сыроватский, заключив договор 19 декабря, до 21 февраля безмятежно жил в Якутске, затем поехал на Алдан в наивной уверенности, что там ему приготовлены олени. Тут начался второй акт «комедии»: Колодезников и Сыромятников вернули задаток (весьма предусмотрительно – прямо в улусный исполком) и сообщили, что оленей они найти не могли. Расчет их был ясен: кроме них, оленей на Алдане ни у кого нет, и экспедиция будет принуждена нанять оленей именно у них и по любой цене.

Следующие дни в Уолбе мы проводим в очень напряженной деятельности и в крайне подавленном настроении: если не удастся достать во что бы то ни стало оленей, вместо двух лет придется провести на Колыме три.

Но в Уолбинском улусном исполкоме мы встретили самое предупредительное отношение, и нам удалось избежать ловушки, уготованной подрядчиками. В Уолбе как раз в это время были представители Годниканского эвенского рода – председатель Гаврила Баишев и писарь, молодой якут Александр Егоров, прибывшие для урегулирования вопроса о переходе эвенов на оседлость и постройке для них поселка. Эвенам отведены были участки на устье Амги и на Алдане, на первое время им давали муку и денежное пособие. Вот эти годниканцы и должны были спасти нас: у них, возможно, удастся достать оленей. В этом отношении большую энергию проявил председатель Уолбинского исполкома. Через четыре дня мы получили от Комитета Севера, от окружного исполкома и от Совнаркома Якутии разрешение нанять у эвенов оленей.

Пока я вел переговоры с Якутском, мои спутники уехали в Крест-Хальджай на новой смене быков.

Я же остался в Уолбе и поселился в просторном зале школы, обширное помещение которой, еще не вполне достроенное, днем наполнялось шумной толпой детей. Иногда дверь в мою комнату отворялась, и в пролет ее выглядывало с десяток черных круглых головок с блестящими глазами, громко шепчущих: «Нучча» («Русский»), «Обручев».

18 марта меня попросили потесниться: в зале давался вечер в память Парижской коммуны; в программе пьеса «Казнь коммунара» и декламация. Дети старались играть с достоинством и серьезностью. Парижане, конечно, были в русских костюмах; особенно забавен парижский мэр в сапогах бутылкой, в черной рубашке и пиджаке, в картузе и с цепью и звездой на груди. Называют его «гражданин голова» (спектакль шел на якутском языке, но некоторые русские слова входят в якутский язык с небольшими изменениями). Когда уводят на казнь коммунара, его жена, розовощекая девочка в платочке, падает в обморок – и вдруг весь зал разражается смехом: по прежним якутским понятиям для женщин смешно и неприлично так афишировать свои чувства.

Из Уолбы я уезжаю 21 марта в большой компании, на трех легких маленьких санках. Исполком командировал для сбора оленей в район Верхоянского хребта самого председателя, а с ним должны ехать Баишев и Егоров. Им предстоит заехать в горы на 200–300 километров, посетить ряд стойбищ и 12 апреля прислать оленей к устью Амги. В Крест-Хальджае к нам присоединился еще Голиков, стройный и ловкий эвен средних лет, также должностное лицо в Годниканском наслеге – заместитель председателя.

В Крест-Хальджае, где мы провели в 1926 году памятные томительные дни в поисках проводника, нам снова предстояло ждать и бесцельно терять время. Я нашел здесь в школе всех своих спутников, включая Василия; радист Бизяев уже успел наладить радио. По вечерам послушать хабаровскую станцию собираются к нам учителя. Нельзя не вспомнить еще раз с благодарностью то радушное гостеприимство, которое мы всегда встречали в якутских школах.