Повести каменных горожан. Очерки о декоративной скульптуре Санкт-Петербурга, стр. 25

Причем городское население послереволюционного Петрограда и других городов сменилось процентов на девяносто. Маскароны и статуи — умолкли. А для уцелевших жителей городских окраин и крестьян, переехавших в города, они и прежде оставались безмолвными.

С 1920-х годов новые власти применяли повсеместно классовый подход, в частности к образованию. Детям «бывших», т. е. дворян, купцов, духовенства, казаков, кулаков и пр., так называемых лишенцев, доступ к образованию был категорически закрыт.

Изменился объем и характер знаний. Если прежняя гимназия в первую очередь воспитывала нравственного человека, вооруженного гуманитарными знаниями, то советская школа обучала в лучшем случае специалиста. Воспитывать была призвана ВКП(б), марксистско-ленинская философия и начальная политграмота в пионерском отряде или в комсомоле.

Естественно я ее тоже проходил и сдавал, правда удивлялся, как можно декламировать доводы «Анти-Дюринга», не читая самого Дюринга. (И даже сомневаясь, человек это или название учения, а может быть, и механизма, такого как домкрат или блюминг.)

А как же «монументальная пропаганда», которую, как им казалось, изобрели большевики (как будто до этого приказа каждый архитектурный ансамбль, каждая скульптура, каждый маскарон и орнамент не влиял на сознание зрителя)? В послереволюционные времена декоративная скульптура поразительно отупела. В лучших своих образцах она стала псевдоромантическим отражением действительности. По барельефам поползли тракторы и танки, поплыли линкоры и полетели аэропланы, замаршировали и застыли в театральных позах военморы и красноармейцы, физкультурницы, футболисты и ударники труда.

Маскароны и барельефы утратили подтекст. Их стало невозможно «читать», ибо они выражали только то, что изображали. Однако и эти маскароны, и декоративная скульптура советского периода нашей истории все равно отражают время, все равно говорят, все равно красноречивы, но как они потеряли многозначность! Они стали прямолинейны, как дорожные указатели, а часто совсем убоги и даже карикатурны.

Но, пережевывая марксистско-ленинскую жвачку, в которую превратили учебники философии, декламируя на экзаменах всевозможную чепуху про научный коммунизм, поколения советских людей запоем читали разные умные книжки. Много! Жадно и правильно!

Гул той, еще дореволюционной культуры докатывался и до нас, до «шестидесятников». Вынуждал учиться, узнавать, казалось бы, вещи совсем, как говорил Н. С. Хрущев, «современной молодежи и подросткам» и не нужные! Зачем я в четвертом классе исписывал-изрисовывал общие тетради родословными античных богов? Конечно, у меня дед — классик-латинист! Так он до войны умер! Я его никогда не видел, а мама-лишенка фактически осталась совсем без образования! Это — гены? Не исключено! Но что ж эти гены не могут заставить моих детей жить в Эрмитаже или в Русском музее или просто в библиотеке, как жил там я?! Да, у меня дома на полках 5 тысяч томов, как говорила моя бабушка «вместо обеденных» книг, которые, кроме меня, никто не читает. Придет время — опомнятся? Не утешайте меня! Я сам о том молюсь. Только вот опомнятся ли? Успеют ли опомниться, пока их не смолол каток будней и повсеместное засилье кича.

Однажды в ранней юности, сидя на скамейке в сквере, распускал я свой тощий петушиный хвост знаний перед трепетным созданием, восторженно внимавшим моей глупости. Рядом сидел красивый старик и, вероятно, вынужденно слушал мой бред. Я что-то сокрушал, кого-то порицал!.. В общем, «подрывал корни» и «расшатывал устои» каких-то мало известных мне тогда ценностей. И вдруг услышал, как старик прошептал, как бы самому себе: «Когда бы вверх могла поднять ты рыло…» Он ушел, тяжело опираясь на старинную массивную палку.

^{Рея. Инженерный замок}

Меня кинуло в жар! Я знал эту басню И. А. Крылова. «Свинья под дубом вековым, наевшись желудей досыта…» Я поднял «рыло», на меня смотрел безжалостно смеющийся маскарон! Не помню, что я тогда болтал, но я помню свой стыд! И помню его до сих пор! Убийственный стыд! Такой, по легенде, испытал А. Н. Оленин, когда, попав на комедию «Недоросль» Фонвизина, узнал в Митрофанушке себя! Я почувствовал тогда себя Митрофанушкой и той самой свиньей под дубом вековым. И результат был тот же самый. По устному питерскому преданию, Оленин-Митрофанушка кинулся учиться, стал одним из самых образованных людей России и долгие годы был директором Императорской Публичной библиотеки, ныне Национальной, так и я кинулся учиться! [74]

Что касаемо меня — учился, учусь и далее буду учиться с наслаждением, с восторгом и самым превысоким счастьем и радостью! Но стыд мой от хамской тогдашней самоуверенности и теперь не прошел. Правда, я уже не чувствую себя той самой, что подрывала корни. Иногда мне даже кажется, что я сменяю на посту, на скамеечке, того старика — очень хочется мне, глядя на многие новации, очень швыдких (резвых — укр.) деятелей культуры, ваятелей «газоскребов» и просто охамевших от вседозволенности при исторически традиционном народном молчании растлителей и растлительниц нации, сознательно или неосознанно подменяющих подлинные ценности на суррогат, сказать: «Когда бы вверх могла поднять ты рыло…»

Ах! Не будем о грустном! Хотя веселой прогулки не обещаю. Трудно нынче быть веселым! Нет, не оттого, что наш город полуразрушен. В своем увядании он еще прекраснее. Не оттого, что животное физиологическое веселье, как от щекотки, что обрушивает на нас массовая культура и телевидение, в частности, порождает презрение — то есть ненависть в состоянии покоя — к его создателям. Действительно, «мне не смешно, когда фигляр презренный, глумяся, пачкает Мадонну Рафаэля…», тут я совершенно согласен с Антонио Сальери. Тем более что оклеветанный великий композитор гуляку Моцарта не убивал. Трудно быть веселым, видя, как образовавшуюся на месте многовековой культуры духовную пустоту некому и нечем заполнить. Ведь для того, чтобы появился Пушкин, необходим общий высокий уровень духовности всей страны, многовековая, многонациональная, народная культурная почва и значительный слой образованных людей в нашем Отечестве. Пушкин потому и «солнце русской поэзии», что за ним стоят звезды первой величины поэзии XVIII века и блистательное окружение.

Скажем, для того чтобы возникло такое явление фольклора образованного народа, как авторская песня 1960-х, нужен был не только народ, но и его широкое образование. Не вижу я нынче этой почвы внимающей, этого культурного слоя. Есть узкая прослойка хороших специалистов, есть погоня за потреблением, в том числе культурных ценностей. Подчеркиваю, только потребления! А слоя, а пласта культурного — нет. Как говорил мой дед в начале социализма: «Народу стало больше, а людей — меньше…»

Ну да Бог не без милости, а Праведные, хотя бы трое (хоть один!), которых не нашлось в Содоме и Гоморре, верю, в России есть! По их молитвам, только по их молитвам и живем! Ими и спасемся. Думаю, мы и теперь не пропадем — выкарабкаемся из криминального и хамского безвременья. И не за колы да топоры хвататься следует, а молиться да учиться! Первое необходимо и полезно, а второе еще и приятно, поскольку интересно и радостно.

Василий Иванович Демут-Малиновский

В. И. Демут-Малиновский происхождением из семьи «резного дела мастера И. Демута». Учился в Академии художеств у М. И. Козловского, награжден серебряными и золотыми медалями, в том числе большой золотой — за рельефы «Взятие фрегатов при Гангуте» и «Полтавская баталия». Они были выполнены совместно с соучениками по скульптурному классу И. И. Теребеневым и И. М. Моисеевым по эскизам М. И. Козловского и предназначались для пьедестала памятника Петру I работы Б. К. Растрелли, установленного перед Михайловским замком.

Еще одну золотую медаль Демут-Малиновский получил в 1802 году за эскиз надгробного памятника своему учителю — М. И. Козловскому (надгробие установлено в 1803 году на Смоленском православном кладбище, перенесено в 1931 году в некрополь XVIII века Александро-Невской лавры). В 1803–1806 годы ездил как «пенсионер Академии художеств» в Италию, где в Риме консультировался у знаменитого А. Кановы.