Лазоревый петух моего детства (сборник), стр. 75

— Ну и пусть, — сказала она. — Мне-то что.

Наташа уже закончила три курса Ленинградского педагогического института имени Герцена. И сейчас, вообразив аудиторию, сопящую от постоянных насморков, ёрзающую от бестолкового возбуждения, ехидную, шепчущую секреты, списывающую домашние задания и в это же время глядящую на нее чисто и беспорочно, Наташа озябла. Представилось ей, будто она проглядела свой главный талант, глубоко спрятанный, и он отомстит ей вечным томлением. Показалось Наташе, что сидит она за семью дверями и что, пытаясь открыть их все семь, она устанет, красота ее пропадет, уйдет молодость и что когда она выйдет на широкий простор, то окажется вдруг, что этот простор совсем не тот, куда она так стремилась, а другой — для нее чуждый. Что все ее молодые годы потрачены даром.

Позади нее загалдели гуси. Наташа с неудовольствием обернулась. За ее спиной, подтягивая вечно сползающие трусы, стоял хулиган Витя.

— Сидишь? — сказал он. — Сиди. Я тут тоже часто сижу. Тут любоваться красиво. — Хулиган Витя сел рядом с ней и ноги на скамейку задрал. — Я сейчас твоего отца видел.

— Ну и что из того?

— А ничего. Стоят на мосту, в речку смотрят.

— Ты что за мной ходишь? — спросила Наташа.

Хулиган Витя посмотрел на нее удивленно.

— Как что? У меня к тебе дело. — Он достал из-за пазухи продолговатую коробочку, обтянутую красным шелком. — Вот тебе.

В коробочке оказались бусы цвета спелой рябины.

— Бриллианты, — сказал хулиган Витя.

Наташа держала теплые бусы на ладони — она догадалась, что привез их Бобров. И, естественно, уточнила:

— Кораллы.

— Я, когда вырасту, тебе сколько хочешь таких достану, — пообещал хулиган Витя. — Для меня это будет пустяк.

Гуси легли у его ног, вытянув шеи к обрыву.

— Ага, — сказали они. — Сегодня обязательно чудо будет.

Наташа посмотрела на них с тоской. Много раз в жизни ожидала она чуда, но либо оно обходило ее, либо она сама не могла его приметить. Но скорее всего, чуда не было.

Внизу, под обрывом, зарождался туман. Он натекал в Горбы, как лесной сок или лунное молоко.

— Сегодня вечер такой, — объяснил хулиган Витя.

Туман поначалу был прозрачным, сквозь него проглядывали дома, и велосипедисты, и мужчины, которые все еще пили пиво возле ларька. Потом туман поднялся выше и загустел, подсвеченный изнутри фонарями и разноцветными абажурами.

— Красиво, — сказала Наташа.

Хулиган Витя языком прищелкнул.

— Еще не то будет. Жалко, Бобров не пришел. Он на мосту стоит — спички бросает в воду.

Наташа легонько подбросила коралловые бусы и, когда они грудкой упали на ее ладонь, ощутила их теплую тяжесть. «Бобров-то — кто бы подумал — в капитаны метит».

— Наверно, и ты моряком будешь, как наш Бобров? — спросила она.

— Великаном, — ответил Витя.

Наташа решила, что он над ней издевается и что не зря она относилась к нему неприязненно.

— Я не просто с тобой рассуждаю. Кем быть — вопрос для человека нашего времени наипервейший.

— Я же сказал — великаном. — Тон этих слов был спокойным, устало-грустным, каким говорят люди, до конца решившие свой главный вопрос и когда первое изумление от простоты вывода уже миновало.

«Чушь какая», — отметила про себя Наташа. Снова представилась ей сопящая аудитория с быстро сменяющимся настроением, с дивными до нелепости мыслями, которые так мешают сосредоточиться на предмете. «В таких случаях нужны снисходительность и терпение».

— Что же ты вознамерился делать? — спросила она с мягким нажимом, что казалось ей методически верным для данного случая.

— Великану много работы… — Мальчишка помедлил, почесал обгоревший нос. — Поспевай только… — Он беззвучно зашевелил губами, вероятно, перечислял про себя возможные для великана дела, потому что сказал вдруг: — Можно и наклонившись. Или корабль попал в шторм. Матросы из сил выбиваются. Волна поверх неба. К кораблю спасателям не пробиться. Погибель. Смотрят матросы-герои, я к ним иду. Мне что — мое дело такое… В горах тоже много работы.

— Тоннели сверлить?

Мальчишка посмотрел на нее подозрительно. Помолчал. Потом объяснил тихо:

— Снежные люди совсем погибают. У них кормов мало.

— Вот как? — Наташа примерила бусы, все еще не решив, оставить себе или вернуть их Боброву. — Каким же ты будешь?

Мальчишка показал на пунцовую тучку, что проплывала вдоль горизонта.

— Она мне будет по пояс. — И вдруг погрустнел. Прижался к Наташе и зашептал: — Я только чего боюсь? Насчет зайцев. Они же будут для меня все равно что блохи. Я же их не замечу. И ежиков…

— Да? — усмехнулась Наташа. — Вот видишь… — Ей хотелось знать, как смотрятся бусы на желтой нейлоновой безрукавке. Наверное, хорошо.

— А может быть, шаг у меня будет громкий, они издали услышат и успеют…

— Кто?

— Ну, звери.

— Конечно, конечно…

Мальчишка слез со скамейки. Вздохнул с протяжным и тонким то ли подсвистом, то ли всхлипом.

— Я сейчас к Боброву пойду. Он меня на мосту ждет. А ты тут сиди. Сегодня вечер такой — в самый раз…

Хулиган Витя в который раз подтянул трусы и направился прямо к обрыву. Гуси тронулись вслед за ним.

И вдруг он пропал.

Наташа вскочила. Закричала:

— Бусы возьми! С какой стати!

Туман обступил ее. Чтобы не сделать неверного шага, Наташа поднялась на скамью. В этот миг что-то произошло. Туман, кипевший изнутри оранжевым электричеством, красным, зеленым и синим, подступил к ее ногам, как вода. И все скрылось в нем. Над туманом взошла луна. Со всех сторон — застывшие многоцветные волны холодных размытых тонов и темное небо, стекленеющее вокруг луны. Будто волшебная и враждебная океан-река обступила Наташу. Она услышала сдержанный говор гусей и увидела вдруг в океан-реке Витю. Он спускался в пучину, громадный и осторожно-плавный. Вслед за ним, растопырив крылья, летели большие белые птицы.

— Эй! — крикнула девушка, холодея. — Вернись! — И, устыдившись своего внезапного страха, крикнула снова: — Не смей по обрыву лазать! Погоди, я тебе все-таки уши нарву.

Мысль насмешливая и посторонняя вошла в ее мозг: «Каким это образом ты ему уши нарвешь? Он действительно великан. Не дотянешься!» Эта мысль вошла в нее громом, оставив после себя ощущение сквозняка и распахнутых настежь дверей.

Значит, упали все семь замков. Значит, открылись все семь дверей. Океан-река проникла сквозь них беспрепятственно. Ничего, кроме сырости и озноба, Наташа не ощутила. Бусы цвета спелой рябины согревали ее какое-то время. Но она сорвала, швырнула их вниз и не заметила даже, как в полете бусы рассыпались жгучими искрами. Туман опустился. Преображенная им природа вновь проступила в своей реальности, с дальними лесами, с ближними лесами, с невидимыми сейчас озерами, теплым жильем и настойчивым ожиданием чуда.

Цветок для Оли

Алеша заболел на выпускном вечере. Он танцевал с Зинкой, и ему стало плохо — дрожь прошла по спине, во рту окислилось. Качнувшись, он наступил Зинке на ногу.

— Новые туфли! Не видишь, французские! — Зинка потерла носок туфли о свою икру, толкнула Алешу кулаком в грудь, сказала: — Бульдозер. Все танцуют, а ты как работаешь. — Она лукаво сощурилась, словно желала утаить свои настоящие мысли, и улыбнулась приоткрытым ртом. — Ох, танцевать люблю до смерти. Так бы и танцевала всю жизнь…

Зинкины светлые волосы пахли духами. Алеша отворачивал голову, чтобы легче дышалось. Сглатывал кислую слюну. Глянув вниз на улыбающееся Зинкино лицо, озаренное счастьем глаз, светлых, как вода на рассвете, Алеша вспомнил строчку из стихотворения: «И губ твоего изгиба…», которое еще в восьмом классе посвятил Зинке влюбленный в нее поэт Витя Сойкин. Вот он, Витя, задел Зинку локтем. Витя влюблен сейчас в Пашу Катышеву. Алеша затопал старательнее, пытаясь попасть в такт Зинкиной ловкой прискочке.