Скиппи умирает, стр. 32
— Мой телескоп!
— Извини…
— Зачем ты его передвинул?
Рупрехт оттесняет его и ревниво берется за трубу.
— Кажется, я видел НЛО, — говорит Скиппи.
— Да он вообще не на небо наведен, — фыркает Рупрехт.
Он приближает глаз к окуляру, чтобы убедиться в своей правоте; на другом конце ничего не видно — только какая-то девчонка из Сент-Бриджид, играющая во фрибси во дворе за стеной.
— И вообще, — отстраняется он от телескопа, вспомнив, зачем он бежал сюда из лаборатории, — это все не важно. А важно вот что. По-видимому, наша Вселенная — не единственная Вселенная в мире. Она может оказаться всего лишь одной из бесконечного числа вселенных, которые движутся в одиннадцатом измерении!
— Ого, — говорит Скиппи.
— Я знаю! — возбужденно выкрикивает Рупрехт. — Существует одиннадцать измерений! А ведь все думали, что их только десять!
И он продолжает говорить, развивая тему, расхаживая между кроватями кругами то в одну, то в другую сторону, хлопая себя по лбу и выкрикивая всякие слова вроде “водораздел” и “сногсшибательно”. Но Скиппи не слушает его. Глядя в телескоп, он опять наблюдает за той девушкой с фрисби: она бегает взад и вперед по гравийной площадке, подпрыгивает и кружится в воздухе, протягивая руку, чтобы поймать диск, и снова запуская его вверх, не успевая даже коснуться земли ногами, смеясь и убирая изо рта непослушные темные пряди волос… Она кажется гораздо ярче, чем все окружающее, словно кусочек лета, чудом очутившийся в октябре; в то же время от нее и все вокруг тоже становится ярче: ей удается как-то все наладить, как бывает, например, в мюзикле, когда кто-нибудь один принимается петь, а вслед за ним начинают петь и все остальные. Это относится не только к другим девочкам, но и к деревьям, стенам, к гравию, которым усыпан двор, к Рупрехту, даже к самому Скиппи, прилипшему к телескопу…
Из этого мечтательного состояния его выводит вой, раздавшийся сзади. Это Деннис и Марио прокрались в комнату и неожиданно набросились на Рупрехта; рассуждения об одиннадцатом измерении прервались, так как главный докладчик по этой теме катается по полу, цепляясь за свои трусы.
— Куда это ты уставился, Скипфорд?
Не успевает Скиппи направить трубу в другую сторону, как его уже теснят от телескопа; Деннис, приставив глаз к стеклышку, принимается издавать звонкие возгласы, как будто у него свистит в ушах:
— У, у, ух! Какая милашка!
— А ну-ка, дай мне посмотреть. — Марио тоже не хочет оставаться в стороне. — Ну и ну, что за попка!
— Погоди, вот увидишь ее сиськи… Эй, глядите — Скиппи покраснел! В чем дело, Скиппи? Это твоя подружка?
— Что ты болтаешь, — говорит Скиппи с отвращением, хотя не очень-то убедительно: он и в самом деле сделался весь красный.
— Смотри, Марио, смотри, Рупрехт! Скиппи не нравится, когда говорят о его подружке. Это потому, что ты любишь ее, Скиппи? Потому что ты любишь ее и хочешь жениться на ней, и целовать ее, и обнимать ее, и держать за руку, и говорить: “Я вюбвю тебя, ты моя вюбовь…”
— Не понимаю, что такое ты несешь.
— Интересно, эта знойная красотка придет к нам на танцы? — говорит Марио.
— Думаешь, она придет на дискотеку? — Скиппи вдруг весь загорается, как рождественская елочка.
— Знойных девок на этой дискотеке будет зашибись, — говорит Марио. — Да к тому же девицы из Сент-Бриджид известны своим распутством. Они будут валиться, как кегли, чтобы по ним проехались большие яйца Марио.
— Да, интересно, придет ли она туда, — говорит Скиппи.
— Скиппи, да ты совсем бредишь, если думаешь, что такая девчонка подойдет к такому растяпе, как ты! — Деннис крепко зажимает голову Марио между локтем и боком и принимается прыгать.
— Отпусти меня, придурок! — булькает Марио.
— Что-что, Марио? Я плохо тебя слышу, говори погромче!
— А кто это — Т. Р. Рош? — Рупрехт поднял с пола светло-желтую трубочку и теперь рассматривает этикетку на ней.
— Да, а почему тут по всей кровати одежда разбросана? — спрашивает Марио, с запозданием заметив беспорядок в комнате. — И зачем тут эта сумка?
— Да, Скип, что тут делает дорожная сумка? Середина семестра только на следующей неделе.
— Ты куда-то ехать собрался?
Скиппи как-то загадочно смотрит и на трубочку, и на сумку.
— Нет, — говорит он. — Никуда я не собираюсь.
Наконец-то пятница. Через час после последнего звонка школа окончательно пустеет: ученики разошлись по домам, а учителя переместились в “Паром” — маленький паб поблизости от школы, давно уже облюбованный преподавателями Сибрука (к непроходящему ужасу владельца паба, на глазах у которого прибыльная подростковая клиентура сбежала в другое место).
Для Говарда эти рабочие посиделки с выпивкой — тяжкий труд. “Мне просто нечего сказать этим людям. Мне нечего сказать им и в понедельник утром. Что же я могу сказать им под конец недели?”
“Говард, ‘эти люди’ — и ты тоже, — отвечает ему Фарли. — Хватит смотреть на все с позиции отрицания. Ты учитель, примирись с этим”.
Да, он может примириться с этим, когда ему платят за его усердный труд; но жертвовать первыми драгоценными часами выходных во имя командного духа — это уж чересчур: так ему кажется почти каждую пятницу.
Но не в эту пятницу. Сегодня он не мешкая направляется прямо в паб и сидит там, с мрачным выражением лица уставившись на дверь, в то время как Джим Слэттери безостановочно вливает какие-то байки в его неслышащее ухо, а Том Рош, потягивая что-то из стакана, смотрит на него из бара, будто раздраженный и покалеченный Питер Пэн. Однако из-за двери так и не появляется та, чьего прихода он ждет.
— Я был уверен, что она придет, — говорит он грустно.
— На прошлой неделе ее не было, — говорит Фарли, отвлекаясь от болтовни.
Они перешли на крытую площадку для курения, откуда видны боковые ворота школы; уличный обогреватель не работает, а температура уже бодро падает, приближаясь к нулю.
— Она сказала, что сегодня придет. Она так сказала.
После той короткой встречи в среду, и после ее прощальной шутки/угрозы Говард не раз делал попытки отыскать Орели Макинтайр, Он уже в ярости — это все равно что ухаживать за блуждающим огоньком. Все в ней вызывающе двусмысленно — как и сам вопрос: желает ли она, чтобы за ней ухаживали, или нет? И все-таки чем она неуловимее, чем невозможнее, бессмысленнее и бесперспективнее кажется погоня за ней, тем бесповоротнее Говард привязывается к ней, тем больше о ней думает, тем сильнее хочет услышать от нее хоть словечко, побыть рядом с ней хоть немного. Сегодняшнего вечера он дожидался целых два дня: пускай даже она не будет с ним разговаривать, по крайней мере он мог бы час или два просто смотреть на нее, любуясь ее неземной красотой в этом забитом людьми баре.
— Я вот невольно задаю себе вопрос: а как же Хэлли? — говорит Фарли.
— М-м-м, — мычит Говард.
— Ну она же ведь думает, что ты ее любишь? Что собираешься на ней жениться?
Говард бормочет что-то неразборчивое.
— Тогда зачем ты бегаешь за Орели? Ну, дело, конечно, твое, я просто решил спросить.
Говард раздраженно вздыхает:
— Я за ней не бегаю. Я с ней почти и не разговаривал. Я даже не знаю, происходит ли все это на самом деле.
— Но тебе хочется, чтобы все было на самом деле.
Говард снова вздыхает, глядя на кристаллические искорки, которыми насыщен пар, вылетающий у него изо рта.
— Я люблю Хэлли, — говорит он. — И сам знаю, что мы очень хорошо с ней живем. Но просто… Просто иногда вся эта жизнь кажется какой-то разрозненной. Понимаешь?
— Не совсем.
— Ну вот мы идем с ней в кино, обедаем, ссоримся, шутим, встречаемся с друзьями, — и порой кажется, что все эти куски жизни никак не склеиваются. Это просто один кусок, следующий за другим. Проходит всего день — а я уже ничего не помню. — Он отхлебывает от своего пива. — Я не говорю, что это плохо. Просто, видимо, я представлял, что моя жизнь будет проходить не так.