Скиппи умирает, стр. 153
Карл!
Он открыл глаза. Он стоял в гостиной. Мать, вся серебристая, поднялась из своего спящего тела и парила над ним. Она смотрела на Карла, но ничего не говорила. Светила полная луна, из нее сделали уличный фонарь. Мать глядела вниз грустно, словно ждала, что случится что-то ужасное. Но это не она звала Карла по имени.
Рядом с Карлом стоял Мертвый Мальчик.
Черт, опять!
Теперь, когда Карл на него смотрел, он больше не исчезал. Именно это и случилось там, на холме, потому-то Карл и кричал. Ты кричал и кричал, УБИРАЙСЯ и ПРОСТИ МЕНЯ, а он только парил, а он только улыбался. И вот он здесь, у Карла дома, и бежать отсюда уже некуда.
Он умер. Я давно хотел поговорить с тобой, сказал он.
Он может говорить?
Сначала тебе нужно покурить мак, тогда я смогу разговаривать с тобой.
???
Маки сделаны из В войну они росли из тел убитых Из СТРАНЫ МЕРТВЫХ Люди плевали на них И они ушли под землю Чтобы у них была АНТЕРОГРАДНАЯ АМНЕЗИЯ Поэтому теперь когда их куришь ты можешь нас видеть
Ты живешь в дольмене? — спросил Карл.
Мертвый Мальчик кивнул. Там очень холодно, сказал он.
Да, именно так ОНИ говорили, теперь он вспомнил Нам холодно Нам грустно
Мне тоже холодно, сказал он.
Я знаю, Карл, ответил Мертвый Мальчик.
И тут он понял: Мертвый Мальчик — его друг! Он хотел помочь ему! Поэтому он и являлся ему!
Глаза у Карла наполнились слезами. Лори не хочет со мной говорить, сказал он Мертвому Мальчику. Поэтому я тоже как мертвец.
Мертвый Мальчик кивнул.
Я люблю ее, сказал Карл. Что мне сделать, чтобы она снова со мной стала разговаривать?
Ты должен показать ей, что мы с тобой теперь друзья.
Но как?
Ты должен помочь мне закончить игру, прошептал Мертвый Мальчик.
Все потемнело, как будто комната наполнилась [черной краской] [миллионами ворон].
Карл испугался. Какую игру?
Ты должен убить последнего Демона. Теперь были видны только два глаза Мертвого Мальчика, будто две огромные луны.
Это священник, Карл. Это педофил. Это он убил меня.
Он? — переспросил Карл.
Мертвый Мальчик медленно кивнул.
Что-то здесь было не так, но Карл отмахнулся от этой мысли.
Все переливалось светом.
Ты должен показать ей.
Священный огонь, сказала мать над диваном. Рука ее была охвачена пламенем.
И Карл понял, что нужно делать.
Отец Грин собирался прийти на концерт — хотя бы просто из ребяческого желания насолить Грегу. Но в последнюю минуту его позвали соборовать одну тяжелобольную женщину на другом конце города. Он ехал туда целый час — и выяснилось, что женщина чудесным образом выздоровела. Отцу Грину ничего другого не оставалось, кроме как уступить сопернику. Отличный ход, сэр! Когда он вернулся, все уже разошлись. Коридоры и вестибюли пусты, и он идет в свой кабинет, вниз, где будет сидеть и созерцать стрелки часов.
Сидеть сложа руки, Джером? Это на тебя не похоже! Значит, все-таки стареешь?
Так стало с тех пор, как мальчик умер. Ему не работается, ему не спится. Да-да, он до сих пор будто видит его здесь, у себя в кабинете: как он старательно укладывает картонные листы в коробки, заклеивает крышки коробок скотчем, даже не подозревая о том, какая молчаливая битва совершается всего в нескольких шагах от него, какие плотские соблазны терзают старика. Вот и сейчас, когда отец Грин подходит к залу Девы Марии, ему мерещатся чьи-то шаги за спиной, и он вздрагивает, с надеждой оборачивается. Но, разумеется, там ни души.
В конце зала он останавливается возле яслей — заселенных пока только наполовину: ни Младенца, ни волхвов, только волы да ослы бдят над Марией и Иосифом, стоящими в коленопреклоненных позах в соломе. Перед яслями — подношения для посылок неимущим. Священник нагибается, чтобы рассмотреть ярлычки. Сыр маскарпоне, вяленые помидоры, плоды личи. Пожертвований в этом году мало. Сама идея отдавать еду — то есть вынимать настоящую еду из собственных закромов и перекладывать в чужие, — должно быть, кажется до оскомины викторианской в наши эфемерные, оцифрованные дни. Нищета чересчур буквальна для этих людей, привыкших к абстрактности.
Причина не в этом, Джером. Причина в тебе.
Да. Отец Грин знает, какие о нем ходят слухи. Он видит надписи на своей двери. Он слышит шепот, ловит на себе презрительные взгляды в коридорах, в учительской, даже в ризнице. В целом он сносит все это на удивление безболезненно: такова награда за многолетнюю необщительность. Если не считать того, что это отобрало у него власть вершить добро. Ибо разве преступник может взывать к чьей-то совести? Кто захочет делиться подаянием с чудовищем? И он сам становится предлогом, чтобы не думать об этих несчастных трущобах, этих изувеченных жизнях. Сколько же в этом иронии! Человек всегда недооценивает способность жизни ослабить его.
Тогда почему же ты остаешься здесь?
Он задает себе этот же вопрос, спускаясь по ступенькам вниз, идя к своему кабинету. Зачем здесь оставаться? Он уже дал Грегу козла отпущения. Скандала удалось избежать, тренер по плаванию может уйти незапятнанным, а школа и дальше будет оставаться сияющим маяком, манящим буржуа. Что им теперь нужно от него — так это чтобы он ушел. Если он уйдет, то они проклянут его имя и забудут о том, что произошло. Да он и сам хочет уйти. Он уже достаточно сделал для Сибрука. Так зачем же оставаться, быть предметом клеветы? Зачем позволять, чтобы на тебя сваливали чужие грехи?
Это же ясно, Джером. Ты желал, чтобы этот грех был твоим. Потому-то ты и не говоришь правду, потому-то ты и не уходишь. Нет, ты должен оставаться здесь и нести наказание. Хотя преступления ты не совершал.
Только потому, что я испугался.
Ах, Джером. Хватит, все уже в прошлом. Мальчик лежит в могиле, и ничто не коснулось его губ, кроме червей. Ты не причинил ему зла. За что же казнить себя?
За что?
За Африку? За то, что было сорок лет назад? Да кто об этом помнит, Джером? Те маленькие мальчики? Большинство из них тоже уже умерли. Тогда кто же? Бог? Но в какого Бога ты еще веришь?
Священник садится за свой стол, проглядывает невидящими глазами бумаги.
Ты скорее будешь мучить себя, чем примешь другое решение, — разве не так, Джером?
Опять какой-то шум снаружи. Шаги?
Все это не имеет никакого значения. Вот с чем ты не смиришься. И ничто не имело никакого значения — что бы ты ни делал, добро ли, зло ли. И сейчас все это не имеет значения.
Там точно что-то происходит. И доносится какой-то едкий запах. Священник встает, идет к двери.
Но ты, ты скорее сгоришь заживо, чем помыслишь об этом. Ты скорее угодишь в адское пламя, чем посмотришь на мир и увидишь правду. Увидишь пустоту.
Слезы, или боль слез, которые никак не польются. Он открывает дверь. На него набрасывается красное пламя, и он отшатывается. Вначале — потрясение, а затем — проблеск радости.
Адское пламя!
Говард вываливается из паба на декабрьскую улицу. Вечер, просунув свои пальцы сквозь защитный слой алкоголя, оказывается на удивление холодным, в воздухе ощущается какой-то кисловатый химический запах. Он идет обратно, в сторону школьной парковки, до последнего оттягивая мысль о том, что он слишком много выпил, чтобы садиться за руль, а денег на такси у него не хватит. Совесть осаждает его воспоминаниями о тех нередких случаях, когда Хэлли выручала его в подобных ситуациях, для чего ей порой приходилось ехать через весь город, чтобы забрать его, — и он печально возвращается к прежним фантазиям: как он является к ее порогу, трогательно перепачканный кровью после свежей стычки с Томом Рошем, и падает в ее объятья. Почему-то ему совсем не кажется, что если он явится к ней без синяков, уволенный с работы и пьяный, то это произведет тот же самый эффект.