Скиппи умирает, стр. 113

Стук в дверь дома. Говард потерял ощущение времени, но понимает, что уже поздно. С надеждой (вопреки всему) — Хэлли! — он выскакивает из кресла и идет открывать. И едва успевает увернуться от кулака, летящего на него из темноты.

А в Сибруке ветер треплет крышки мусорных ящиков на колесиках, заставляя их чавкать пустотой, а в кинотеатре прыгает и машет кулаками Халк, а в магазине видеоигр продаются рождественские игры, а “У Эда” объявлено о специальном предложении — две коробки пончиков по цене одной, кто-то говорит, что это из-за того, что здесь случилось, но кто-то возражает: нет, это делают во всех заведениях сети. Впрочем, совершенно не важно, куда идти, любое место кажется тебе чересчур тесным, даже если ты стоишь посередине торгового центра; это как когда ты был помладше и попытался как-то поместить своих трансформеров в город, собранный из деталей “лего”, а они оказались разного масштаба, ничего не вышло, — вот на что это похоже, а может быть, и не похоже, потому что ты и сам кажешься себе совсем маленьким, крошечным, ты чувствуешь себя куском, застрявшим в чьем-то горле, да и какая кому разница, что ты там чувствуешь, и всюду, куда ни пойдешь, натыкаешься на других мальчишек в серой форме, своих же ровесников и одноклассников, которые издалека кажутся тебе ненавистными отражениями, — Гари Тулан, Джон Китинг, Морис Уолл, Винсент Бейли и все остальные представители той вершины эволюции, которая началась много-много лет назад с одной-единственной опечаленной рыбы (если бы она тебе сейчас попалась, ты велел бы ей сидеть тихо в море и никуда не вылезать), — вот они, бледнолицые, но ухмыляющиеся, с закатанными рукавами, и хотя это выглядит грустно, да, смотреть на это грустнее, чем на собаку с тремя лапами, это к тому же и скучно, это злит тебя, так что, когда кто-то говорит, что Скиппи был “голубой”, ты почти радуешься, потому что есть повод полезть в драку, и они тоже этому рады, поэтому вы деретесь, и вот уже у кого-то разорван свитер, или охранник выгоняет вас из торгового центра, а из другого вас уже прогоняли, а в парк идти слишком холодно, и ты думаешь, что, наверное, уже пора ложиться спать, но нет, пока еще только время ужина, и на ужин у тебя автомобильная шина с соусом из слизи, ты почти не притрагиваешься к нему, и в глубине души ты тоже думаешь, что Скиппи “голубой”, ты думаешь, хрен с тобой, Скиппи, хотя одновременно ты думаешь, эй, а где же Скиппи? Или: Скиппи, ты случайно не брал у меня… Ах ты черт! И все снова трясется перед глазами, и тебе приходится цепляться изо всех сил за свой счастливый презик, или за брелок с Тупаком, или за настоящую, всамделишную пулю для дробовика, или, если у тебя нет ни одной этой вещицы, ты просто еще глубже засовываешь руки в карманы, или швыряешь камнем в чайку, или кричишь вслед какому-нибудь голодранцу, что прошлой ночью его мать была в отличной форме, а потом бежишь наутек, и тебе хочется стать Халком или трансформером в городе из “лего”, который — трах! бах! грох! — сокрушит, разломает весь город до основания, подожжет своими лазерными глазами всех этих желтоголовых лего-человечков, и нарисованные улыбки, оплавившись, сползут с их лиц.

А в школьном дворе единственный звук — шорох последнего опавшего листа, который катается туда-сюда по асфальту, а так — полная тишина, даже когда кто-нибудь разговаривает, как будто кто-то перевел стрелку, поменяв полярность на противоположную, так что теперь быть живым — значит быть мертвым как зомби, чьи серые расхлябанные тела шаркают в вечных сумерках, или как отдельные миры, кусочки материи или единицы энергии, плавающие в пустоте, опускающиеся куда-то во тьму. Уроки возобновляются, но это ничего не меняет, там ведь остается пустое место за партой, и на уроке математики, зачитывая список, Лерч произносит: “Дэниел Джа… ах, нет, конечно же, нет” — и вычеркивает его имя из списка, прямо у всех на виду. Испускание газов остается безнаказанным, ситуации, сулящие явный сглаз, проходят незамеченными, карточки с покемонами позабыты; комната отдыха для младшеклассников пустует, стол для настольного тенниса сложен и задвинут в угол, шары для пула лежат в своем плексигласовом чреве, телевизор — чего никогда не бывало — выключен. Ты не говоришь об Этом, и не говоришь о том, что не говоришь об Этом, и вскоре уже само то, что никто не говорит об Этом, превращается в нечто реальное и осязаемое, присутствующее где-то среди вас, в какую-то чудовищную подмену Скиппи, его зловещего двойника, в темную бластулу, которая все более настойчиво соприкасается с вашими жизнями. В коридоре дормитория — только закрытые двери, за которыми — закрытые лица, затаившиеся за наушниками или спрятавшиеся в немые диалоги со светящимися экранами. Джефф больше ничего не говорит своим знаменитым голосом зомби — после того вечера в столовой, когда однажды этот голос проговорил, будто сам собой: Я хочу прокатиться на АВТОМОГИИИЛЕ, — и прозвучал не так, как раньше, — и громче, чем надо, и совсем не смешно, а даже как-то пугающе, как будто голос знал больше, чем ты сам.

И вот однажды утром ты идешь к своему шкафу и находишь там записку от Рупрехта: он зовет тебя на срочное собрание у него в комнате, и даже хотя все это, скорее всего, полная чушь, ты бежишь по лестнице Башни, чтобы поскорее оказаться у него.

Остальные уже там, они все втиснулись на кровать Рупрехта, потому что никто не хочет садиться на кровать Скиппи, хотя его одеяло унесли, вместе с прочими его вещами. Вид у Рупрехта возбужденный и изможденный. С той самой ночи, которая оказалась посередине этой жуткой пустоты, он только и делал, что носился в свою лабораторию и обратно, закусив одну ручку, а вторую заложив за ухо, с целым ворохом бумаг, карт звездного неба и угольников в руках и под мышками. Он ждет, когда все усядутся, а потом разворачивает чертеж с какими-то знакомыми схемами.

— Портал Ван Дорена, Уровень второй, — объявляет он. — Только я сразу скажу, что научное обоснование этого проекта далеко от совершенства. Эта операция, если только она вообще состоится, будет чрезвычайно опасной. Но, переделав установку, перенастроив ее в монотемпоральную матрицу, я вычислил, что она позволит совершить путешествие к узловой точке во времени, иными словами, к дискотеке в вечер Хэллоуина, и вызволить Скиппи — такого, каким он был тогда, и перетащить его сюда, в настоящий момент. Если мы подгоним цифры исходной телепортации к временному “перетаскиванию”…

— А-а-а-а-а-а! — кричит Деннис.

Все оборачиваются и смотрят на него. Он бледен как снег, прерывисто дышит и глядит на Рупрехта с выражением необъяснимой ярости.

— В чем дело? — спрашивает Рупрехт.

— Ты это серьезно? — спрашивает Деннис.

— Понимаю, это кажется слишком надуманным, однако существует хоть маленький, но реальный шанс, что мы сможем с помощью установки спасти Скиппи. По сути, нам предстоит сделать то же самое, что мы уже проделывали с “Оптимус-Праймом”, только с двумя небольшими изменениями настройки, чтобы…

— А-а-а-а-а-а! — опять выкрикивает Деннис.

Рупрехт приходит в замешательство, а Деннис — одним странным и сложным движением рук — прикрывает голову, словно ограждая ее от осколков взорвавшейся бомбы или опасаясь, что она сама вот-вот взорвется, — а потом вскакивает и выходит из комнаты. Остальные озадаченно оглядываются по сторонам, но не успевает никто и слова сказать, как Деннис уже возвращается — и сует что-то Рупрехту в руки.

— Вот! — кричит он. — Срочная доставка из одиннадцатого измерения!

— “Оптимус”?.. — Рупрехт изумленно вертит в руках пластмассового робота, а потом переводит взгляд на Денниса. — Но… как? То есть… откуда?

— Из моей корзины для белья. Лежал там под майками и трусами, — докладывает Деннис.

Рупрехт все еще озадачен:

— Это что же — какой-то пространственно-временной тоннель…

Деннис бьет его наотмашь по лицу — так, что на щеке остается красный след.

— Черт возьми! Это я его туда положил, Рупрехт! Я!