Приключения бравого солдата Швейка в русском плену, стр. 13

– Воевать не надо! Начальство надо побить! Они одолжили Швейку кружку, налили ему чаю, дали кусок колбасы, наложили ему белого хлеба, наперебой потчуя его, а затем показали ему место на нарах:

– Вот ложись, пан, отдыхай!

Швейк улёгся и стал в мыслях перебирать все события сегодняшнего дня, чтобы не забыть новые усвоенные им слова. Он уж теперь знал, что такое значит «дать по морде», и приходил к выводу, что под арестом нисколько не хуже, так как там на дворе пленные дрались из-за хлеба, не дождавшись, когда его между ними разделят. Снова ногти впивались в лица, били сапогами в живот, кулаками в зубы, и русским солдатам пришлось ударами прикладов разогнать их и отправить спать.

Был вечер; на церковной колокольне, стоявшей невдалеке за крепостью, звонили, мерно отбивая мелодические, нагонявшие тоску звуки. В окна карцера были видны звезды. На стенах над нарами чадили керосиновые лампочки с разбитыми стёклами, а арестанты сидели группами и пили чай, затем стали играть в карты и петь.

На Швейка никто не обращал внимания, и он положил в свой мешок кусок хлеба и колбасы, которые ему дали арестанты. Когда стража открыла двери, он вышел в уборную, где ему дали огромное, ужасно вонявшее деревянное ведро, чтобы он взял его с собою на ночь, и он, придя в карцер, поставил его вверх дном и, став на него, забрался на окно.

Солдаты протяжно пели печальную песню, после которой перешли на частушки:

А Швейк, взглянув на них братским, ласковым взглядом, сказал:

– У славянина везде найдутся братья.

На дворе крепости стояла тишина. Звезды струились с неба. Душу Швейка охватила тоска, и он запел:

Слова этой избитой песенки, однако, его не успокоили. Он вспомнил своих друзей по полку, вольноопределяющегося Марека, Балуна, подпоручика Лукаша и вздохнул:

– Каково вам теперь без меня? Боюсь, как бы вас не загрызли вши!

Затем он растянулся на нарах, накрылся шинелью, а арестованные русские солдаты, одно время слушавшие его песню, вновь принялись играть и ругаться и, изредка посматривая на пленного, говорили:

– Австрийцы – народ хороший, все грамотный народ! Ну, спокойной ночи!

А Швейк, укладываясь спать, вспомнил, что он в карцере, и, спокойно зевнув, сказал:

– Солдат тут бьют по морде, полицейские лупят народ почём зря, карцер тут у них есть, – все равно как в Австрии; так, оказывается, Россия-то – приличное государство!

В ДАРНИЦЕ

Явление это весьма загадочное: во всех учебниках иностранных языков вы найдёте только салонные слова, самые элегантные выражения и фразы, которые употребляются только в высшем обществе. Наиболее манерный стильный язык, состоящий из особенных, изысканных и благородных слов, которым говорят о самых высоких, идеальных, поэтических и идиллических материях, вы можете встретить в среде дипломатов, депутатов и делегатов, устраивающих международные конгрессы и выставки.

Слов же, при помощи которых объясняется и понимает друг друга простой народ, вы не найдёте ни в каком учебнике, и первое, что иностранец запоминает и узнает в чужой речи, это ругательства и проклятья. Это общеизвестно, и вы с этим сталкиваетесь на каждом шагу. Тот, кто был в Италии, может в течение полугода не знать, как сказать по-итальянски «вино», но «порко дио», «порко мадонна» он не забудет во всю свою жизнь. Поэтому мы не должны удивляться, что словарь русского языка Швейка был несколько односторонен и ограничивался главным образом названиями предметов первой необходимости и ругательствами, которые он научился произносить с соответствующим акцентом, чтобы они не теряли от произношения своей сочности.

В крепостном карцере он пробыл два дня; на вечернюю проверку пришёл генерал и, обнаружив Швейка среди русских солдат, спросил, за что его посадили. Капитан Кукушкин объяснил, что он наказан за дерзость и враждебные деяния, направленные против безопасности Российской империи. Генерал улыбнулся Швейку и сказал ему по-немецки:

– Австрийский солдат всегда был верным солдатом. – После чего он сказал капитану по-русски: – Не держите его здесь, выгоните его на работу. Что же вы думаете, они будут жрать даром в России? Что мы их будем даром кормить?

Утром рано два солдата со штыками повели Швейка вон из крепости по улицам Киева. Это были хорошие, весёлые ребята. Они шли пустынными улицами, стараясь пройти подальше от оживлённых проспектов, Швейк смеялся и покрикивал на встречных девушек. С некоторыми солдаты останавливались, показывали им пленного, к которому относились добродушно и по-приятельски.

Солдаты научили его говорить женщинам и девушкам одну фразу, после которой те или быстро убегали, или ругались. А когда они заметили, как Швейк напряжённо старался понять смысл этой фразы, оказывающей такое странное действие на женщин, они объяснили ему знаками, просовывая палец одной руки в сжатые пальцы другой.

Через час они вышли из Киева в поле, миновали мост, прошли вдоль железнодорожного пути и через некоторое время очутились в лагере в Дарнице.

Лагерь находился в редком сосновом лесу, окружённый изгородью из колючей проволоки. В одном углу помещался какой-то сарай; в нем в землю были врыты огромные котлы, а в стороне стоял маленький, сбитый из досок домик, в котором помещались канцелярия и управление лагерем военнопленных. У Швейка создалось впечатление, что он находится в грязном синеватом болоте. Насколько мог охватить глаз, всюду были пленные. Они лежали под деревьями; сидели возле полупорожних ранцев с тупым выражением загнанных зверей на лице; сбивались в кучки, устремлявшиеся к котлам, от которых их разгоняли прикладами русские солдаты; ползали по земле на четвереньках, срывая редкую траву и кладя её в рот со смешанным выражением жадности, голода и отвращения.

Тот, кто пробыл день в Дарнице, становился ярым антимилитаристом до самой смерти. День ото дня война поднимала для солдат небо все выше и выше, а в Дарнице казалось, что из земли подымается сам ад.

От восьмидесяти до ста человек умирало там ежедневно от голода и истощения, а безголовое царское военное управление гнало туда пленных транспорт за транспортом. В лесу было от двадцати до тридцати тысяч пленных, которых кормили из этих двух котлов.

Когда Швейк пробирался сквозь толпу, разыскивая себе место, шагая через лежащих и обходя сидящих и дремлющих людей, которых больше бы взволновал каравай хлеба, падающий с дерева, чем разорвавшаяся граната, как раз выносили мёртвых; их тащили за ноги, их головы ударялись о корни сосен, и Швейк, смотря на эту картину, сказал русскому солдату, который пробивал себе дорогу прикладом:

– Вот сюда бы привести ту графиню, председательницу общества покровительства животным в Праге.

Он заметил, что его мешок, на котором были сильно натянуты швы, оказался с большой дырой и служит центром внимания жадных и завистливых глаз; он вытащил из него несколько кусков хлеба и хотел их подать одному, но неожиданно около двадцати пар рук вонзились в его руку с хлебом, который исчез моментально. Швейк понял, что быть здесь милосердным – значит самому умереть с голоду. Поэтому он осторожно щипал свой провиант маленькими кусочками и клал их в рот. При этом он инстинктивно чувствовал, что кто-то на него пристально смотрит.

Швейк повернул голову в этом направлении и увидел солдата, сидевшего на брёвнах и не спускавшего с него глаз: он смотрел на движения его челюстей.

Когда Швейк повернул к нему своё лицо, солдат поднёс руку к глазам и стал смотреть на него ещё пристальней, без движения; затем он встал, тяжело подошёл к Швейку и, нагибаясь к нему, сказал:

– У вас есть хлеб – это счастье. Позвольте узнать: не Швейк ли вы?

Тот посмотрел вопросительно на неизвестного, затем подскочил и раскрыл свои объятия: