Дитя общины, стр. 26
Перса: Что ж, я могу, но не хочу сейчас, ты ищешь повода оклеветать господина Пайю.
Я: Достань платок. Я чувствую беду.
Перса: Поверь мне, господин Пайя достойный человек.
Я: Платок!
Перса: Перестань ты, бога ради, болтать ерунду!
Я: Платок!
Перса: Господин Пайя с тобою трудности делил. Ты ему должен тридцать два динара…
Я: Платок!
Перса: Нет, это, право же, нехорошо!
Я: Прочь!
И я ушел из дому.
Злодей почувствовал усталость, потому что весь диалог произнес с пафосом, как на сцене. Тома таращил глаза на злодея, казавшегося ему в эту минуту неземным существом. Официант скалил зубы за буфетом, потому что знал этот рассказ наизусть – злодей повторял его каждый вечер всякому, кто соглашался поставить ему пол-литра.
– А теперь наступает конец! – воскликнул злодей, как только почувствовал, что силы к нему вернулись. – И если хотите его услышать, велите принести еще поллитра.
– А теперь наступает конец. Пятый акт, первое явление. Освещение: темная ночь. На сцене – обыкновенная комната. Около полуночи я возвращаюсь домой, тая в груди зловещее намерение. Щелкнул замок. Она в постели, укрытая солдатским одеялом. Сказочная, волшебная, спит, как мадонна. Просыпается.
Перса: Пера, это ты?
Я: Да, Перса!
Перса: Раздевайся и ложись, ты совсем пьяный!
Я: Ты помолилась на ночь, Перса?
Перса: Да, Пера!
Я: Когда ты знаешь за собою грех, не примиренный с милостью небесной, покайся в нем сейчас же!
Перса: Чего ты несешь?
Я: Торопись, я отойду. Мне тяжко убивать твой неготовый дух. Избави боже, чтоб я убийцей стал твоей души.
Перса: Ты говоришь – убить?
Я: Непременно!
Перса: Святое небо, сжалься надо мной! Молю тебя всем сердцем!
Я: Аминь!
Перса. Раз ты так сказал, ведь ты же не убьешь меня.
Я: Гм!
Перса: И все же ты меня пугаешь – уж больно нехорош бываешь ты, когда напьешься.
Я: Помысли о своих грехах!
Перса: Мой грех – любовь к тебе.
Я: За это ты умрешь.
Перса: Смерть, убивая за любовь, преступна. Как ты кусаешь нижнюю губу!
Я: Молчи!
Перса: Молчу. Но что случилось?
Я: Платок с монограммой, заветный дар тебе, ты подарила писарю Пайе.
Перса: Нет, клянусь здоровьем матери! Спроси у господина Пайи.
Я: Не лги, не лги, красотка: ты на смертном ложе.
Перса: Да, но я умру нескоро.
Я: Нет, сейчас же. Поэтому признай свой грех открыто. Ты умрешь.
Перса: Так сжалься, боже, надо мной!
Я: Аминь!
Перса: И сжалься ты! Я пред тобой вовек не согрешила. И к писарю питала только то, что чувствовать нас заповеди учат; вовек ему не делала подарков.
Я: Я видел сам платок в его руках. Я видел сам, как писарь высморкался в него.
Перса: Убей меня завтра, дай поспать спокойно.
Я: Не позволю!
Перса: Хоть полчаса!
Я: Я начал, и я кончу.
Перса: О, дай прочесть мне хоть молитву!
Я: Поздно!
…Подобно венецианскому негру, я с дикой силой навалился на постель, вцепился в Персу и стал ее лупить так, как ее еще в жизни не лупили. Оттузив ее как следует, я ушел, но в дверях все же остановился и сказал словами Яго: «Поди, поди: на людях вы – картины, в гостиной – бубенцы, тигрицы – в кухне, бранясь – святые, при обидах – черти, лентяйки днем и труженицы ночью».
С этими словами я ушел из дома и вернулся в трактир, где меня ожидала компания.
Утром я вернулся, но дома не было ни ее, ни ее вещей. Она ушла к писарю Пайе!
Злодей замолчал, закончив рассказ о своей жуткой трагедии. Он долго потом пил стакан вина и сказал:
– Да, жизнь – это вечная загадка, сударь!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой содержится продолжение страшной ночи и завершение трагедии Томы
Тома был еще под впечатлением великой классической трагедии, которую только что рассказал злодей, когда дверь распахнулась и в кофейню с шумом ввалилась целая толпа новых гостей. Это были директор театра, Ленка, вторая инженю, первый любовник и еще два меломана, которым предстояло платить по счету. Заметив Тому, они стали подталкивать друг друга и смеяться, а бедняга Тома, которого рассказ злодея немного отвлек от собственной беды, снова вспомнил свою трагедию, покраснел и понурился.
Компания села за большой стол, и два упомянутых гражданина тотчас заказали вино и кофе. Дело, разумеется, не ограничилось смехом, и уже за первыми рюмками в адрес Томы посыпались остроты. Лично к нему никто не обращался, но говорили так громко, что каждое слово было для него как нож в сердце.
– Наверно, он покормил ребенка грудью, убаюкал и пошел в кофейню поразвлечься! – начал пальбу комик.
– Пусть благодарит бога, что мне не хотелось будоражить публику, а то бы я ему так всыпал, что он бы у меня еще раз родил, и притом двойню, – добавил директор.
– Не родил бы, а выкинул! – внесла свою лепту супруга директора.
После каждой такой остроты за столом вспыхивал смех, а бедный Тома весь покрывался гусиной кожей и чувствовал себя так, будто лежал под розгами. И все это Тома, может быть, выдержал бы, если бы не заговорила сама Ленка:
– Я не понимаю, почему полиция не обратит внимания на всяких проходимцев, которые непонятно кто – мужчины или женщины?
Этого Тома, определенно знавший, что он мужчина, выдержать не мог. На глаза его навернулись две громадные слезы, и он сказал злодею:
– Ухожу, не могу больше оставаться!
– Нет, не уходите! – решительно воспротивился злодей. – Сидите и закажите еще пол-литра вина, а я на минутку подойду к ним и объясню, в чем дело. Вы поступили как джентльмен по отношению к даме, и если бы они знали, в чем дело, то не смеялись бы над вами. Уверяю вас, не смеялись бы!
Тома благодарно посмотрел на злодея, тот встал и пошел к большому столу. Там его встретили с любопытством, и он принялся объяснять что-то шепотом. Компания внимательно слушала его, и Тома стал с надеждой поглядывать в их сторону. Слушая злодея, то один, то другой оборачивался и бросал взгляд на Тому, и среди прочих обернулась и Ленка. Тома питал все больше надежд, и на сердце полегчало. Он ожидал, что все раскаются в том, что так нехорошо поступили с ним, что выгнали его, что смеялись над ним, а барышня Ленка, может быть, улыбнется той улыбкой, какой она улыбалась ему во сне. И случись это, семинарист Тома опять был бы счастлив, всех простил бы и забыл все, что с ним приключилось в этот день.
Так бы оно, наверно, и было, если бы дверь не открылась снова и в кофейню не вошел капитан-артиллерист, а за ним слуга из гостиницы «Золотой лев». Увидев Тому, слуга показал на него пальцем. Капитан коротко приказал:
– Зови сюда денщика!
Потом он быстро подошел к столу Томы и заорал:
– Чертов осел, да я вас сейчас саблей изрублю, как репу!
– Простите, в чем дело? – спросил Тома и затрясся так, будто играл роль старца.
– Кто вам дал право подбрасывать детей, как кукушка яйца! – снова заорал капитан. И тут вошел денщик с Неделько на руках.
– Отдай крикуна вон тому господину!
Денщик вручил Неделько несчастному Томе, не знавшему, что сказать и куда девать глаза.
За большим столом снова раздался хохот, к которому присоединился и официант, и слуга из «Золотого льва». Один денщик скромно улыбался, поскольку не получил от капитана разрешения смеяться громко.
Тому бросило в жар, он почувствовал, как у него горят пятки и щеки, и опустил глаза, моля про себя господа бога, чтобы пол разверзся и поглотил его.
Разгневанный капитан повернулся к большому столу, где продолжали громко смеяться, и начал объяснять:
– Подумать только, этот негодяй пробрался в мою комнату и положил ребенка в мою постель!
Снова раздался хохот. Тома не слышал капитана, да и вряд ли бы понял, что оставил Неделько не в Эльзиной комнате, а в чужой.
Капитан продолжал:
– Я пришел с учений усталый, как черт, и растянулся на кровати. Вдруг чувствую, за спиной что-то шевелится. Можете представить, что со мной было. Зажег я поскорее свечу и вижу… Младенец, этот самый младенец! Фу, черт бы его побрал! Я такой тарарам устроил в трактире, чуть не убил и хозяйку, и горничную, и кухарку, и вообще все, что способно рожать. Потом слышу от хозяина, что сегодня в гостиницу приехал какой-то бродяга с ребенком, по всей вероятности намереваясь кому-нибудь его подбросить! И кого же он выбрал?… Меня, меня, чья жена три раза подряд рожала близнецов, близнецов, уважаемые господа! А теперь представьте себе, что в каждой гостинице, где я останавливаюсь на ночлег, я буду находить в своей постели по одному ребенку… Сколько же их тогда бы у меня было!