Ребята с Вербной реки, стр. 25

Из крайнего дома выбежал рослый крестьянин и преградил ему дорогу. Вор метнулся в сторону. Перескочил плетень и скатился в огород, прямо на лук и картошку.

— Несчастная! — запричитала хозяйка. — Весь огород вытоптала, будь ты проклята! Мало того, что кур воруешь!..

И она запустила огромной деревянной ложкой, которой только что снимала с молока сливки, прямо в Крджу.

— Это не цыганка, не цыганка! — закричал Яков. — Это он Дом ограбил! Держи его, держи-и!

У Крджи потемнело в глазах… «Узнали…» — И, уже не скрываясь, он вытащил револьвер и направил его на отца Якова.

— Уйди! — сипло прорычал вор. — Уйди, а то убью!

Пятясь назад, Крджа перебрался через плетень и снова пустился через село. Прислушался. До него донёсся какой-то новый шум. Наверху, на дороге, затарахтел мотор «джипа».

— Вон он! — услышал Крджа голос Циго. — Он в деревне.

«Джип» прибавил скорость и остановился у выезда из села. Милиционеры выхватили револьверы и со всех ног побежали наперерез беглецу.

Вскоре Циго услышал резкий окрик:

— Сдавайся! Стрелять буду!

— Поймали! — подпрыгнул от радости Циго, и не успел он прийти в себя, как появился Крджа в разодранной одежде, а за ним потные, но довольные милиционеры.

— Доигрался! — выпятил грудь Циго. — Давай сюда деньги, живо!

Крджа поглядел на него долгим страшным взглядом. Всё ещё разгорячённый погоней, процедил сквозь зубы:

— Тут они, у меня, змеёныш сопливый!..

XXIII

Когда Мичин отряд появился в деревне, всё было уже кончено. Крджа сидел в «джипе» под охраной. Найденные у него деньги были пересчитаны, опечатаны и спрятаны в сумку командира. Командир ожидал милиционера, оставшегося с мальчиками, чтобы двинуться в город, где Крджу ожидал ночлег в кутузке.

— Ну, привет! — крикнули милиционеры, садясь в «джип». — Спасибо за помощь!

— Спасибо и вам! — зашумели черноногие.

Шофёр дал газ, автомобиль заурчал и скрылся за поворотом.

Измученные мальчишки сели на лавку у дома Якова. Яков угощал их: принёс кувшин кислого молока, ещё тёплый пирог, и начался настоящий пир.

Отец Якова сидел в сторонке и внимательно рассматривал мальчиков. Он переводил взгляд с одной лохматой головы на другую, закрывал глаза, словно оживляя далёкие воспоминания, и опять открывал, вглядываясь в живые, загорелые лица черноногих.

«Нет!.. — думал он, — торопиться нельзя… нельзя, хотя бы из-за Якова».

И он снова смотрел на мальчиков. Разглядывал удлинённое лицо Рако, крупную фигуру Пирго, и надежда снова оживала в нём: «Вот этот мог бы быть… В нашей семье все здоровые, как говорится, об землю не расшибёшь. — Но что-то заставляло его быть осторожным и очень осмотрительным. — Не горячись!» — твердил себе коренастый, задумчивый крестьянин, не переставая следить за каждым движением мальчишек, сидящих за низким круглым столиком. Любое движение, изменение в голосе или радостная улыбка рождали то надежду, то разочарование…

Не доев угощения, Мича отложил ложку и встал, глядя на тропинку, по которой они пришли.

— Странно, где это Боца застрял? — сказал он встревоженно. — Не надо было оставлять его одного.

Крестьянин вскочил.

— А с вами ещё один товарищ? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Ага! — рассеянно ответил Мича. — Он остался в горах с конём, а конь старый-престарый, вот они и плетутся еле-еле.

— Я пойду встречу. Нехорошо, что вы оставили его, заблудится ещё мальчишка… — произнёс крестьянин и быстро зашагал по тропинке.

— Пришлось оставить, мы ведь за Крджей гнались, — объяснил Мича.

Крестьянин не оглянулся. Перескакивая с камня на камень, он спешил навстречу Боце.

Мича почувствовал у себя на плече чью-то руку. Это был Яков. Он что-то шепнул Миче на ухо, и они скрылись за домом. Первые слова Якова, сказанные дрожащим и полным надежды голосом, окрасили Мичины щёки румянцем. Он схватил Якова за руку и повторил:

— Неужели? А вы уверены?

— Да нет, не уверены, — покачал головой Яков. — Отец говорит, что почти… что, по всей вероятности, это так…

Радость вспыхнула в Миче. «Ох, если бы так оно и было! Вот был бы великий день для всего Дома и для его дорогого друга!»

Они ещё стояли за домом, когда на тропинке показались Боца и Мустанг. Они едва волочили ноги. Боца — от голода, а Мустанг — от долгих лет, навалившихся на его горбатую спину. Позади задумчиво шёл отец Якова.

Боца допил остатки молока и со скоростью крупорушки умял здоровый кусок пирога. Мустангу принесли охапку свежескошенной травы. Он жадно хватал её, а из охапки, словно зелёные искорки, выскакивали кузнечики и богомолы и исчезали в траве у дороги.

Мича в это время вёл длинный разговор с Яковом и его отцом в маленькой прохладной комнатке, где пахло прошлогодней айвой и сушёным ковылём. Между двумя букетиками свежих ноготков Мича заметил фотографию женщины в чёрном платке.

— Это моя мама. Она умерла, — сказал Яков.

— Мама?

— Да.

Мича внимательно вглядывался в фотографию.

— Мама! — вслух повторил он и медленно повернул голову к окну.

Где его мама? Какая она была?

Будь у него хоть её фотография, он представил бы её себе, она всегда была бы с ним… здесь, у сердца, чтобы ей было тепло, хорошо, так тепло и хорошо, как было ему в её объятиях.

Если б у него была хоть прядь её волос! Он помнил бы её, ему было бы достаточно одной этой пряди, одного слова, одной мысли — мама.

Голос Якова вывел его из раздумья. Мальчик поправлял букетик цветов у портрета и говорил:

— Она умерла во время немецкого наступления…

Отец Якова остановился позади них, взволнованно сжал в руках шапку и обратился к Миче:

— Я пока ничего не могу сказать, ничего. Но у меня предчувствие. Надежда во мне всё крепче. Чем больше читаю эту статью, тем твёрже верю.

— Нам пора, — тихо сказал Мича и вышел во двор.

— Отряд! В путь! Мы уходим.

Крестьянин запер дом и оставил ключ соседу. Черноногие построились. Замыкал колонну Боца. Надо ли говорить, что рядом с ним был Мустанг? А около Мустанга шагал Яков с огромной сумкой за спиной. Из сумки выглядывал краешек пирога и кувшин с кислым молоком — горючее для отряда, который возвращался на свою базу, увенчанный боевыми лаврами.

Без отдыха шагали они до самого полудня. Первый привал устроили в долине, где крестьянский пирог вернул им силы, а прозрачная вода Вербницы утолила их жажду и прогнала усталость из натруженных мышц. Ребята поспали до трёх часов дня, пока не стала спадать жара, а затем бодро двинулись дальше. Тёмная завеса ночи преградила им дорогу за тридцать километров от города.

Заночевали они на лугу, неподалёку от реки. Раскидали на земле сено, забрались в ароматную постель и заснули, опьянённые свежестью ночи и лёгкой музыкой сверчков, в которую вплетались басовые ноты солистов-лягушек.

С винтовкой на плече, прислонившись к дереву, стоит на посту Циго.

Видит он: месяц коснулся жёлтой головой вершины горы. Взглянул другой раз — месяц оторвался от горы, заглядывает в ущелья, заливает их серебряным дождём и спускается на дорогу. Лунный свет постепенно заполняет долину. Метр за метром заполняет он дорогу и вдруг замирает.

Чёрная, колеблющаяся тень падает на дорогу. Человек! Втянул голову в плечи, оглядывается назад, будто прислушивается. И идёт по дороге на часового. Руки Циго невольно сжимают приклад винтовки.

— Стой! — вырывается у него.

У того ноги подкосились. На месте застыл.

— Где стоять-то?

— Иди сюда!

Фигура боязливо приближается к Циго, вытянув вперёд ладони, неуверенно направляется к часовому: его резкий голос слышен, но самого не видно: он спрятался в тени дерева.

— Ты кто? — спрашивает Циго.

Но ответа уже не нужно. Он и сам видит — это Маша, цыганочка из табора, та, что помогла им обнаружить Крджу.