С тобой товарищи, стр. 17

Сухой и жаркий воздух пах полынью. В траве у самого крыльца сидела незнакомая серая кошечка и, выгибаясь, вылизывала розовым языком свою пушистую блестящую спинку. С трудом приходя в себя, Женя позвал ее дрожащим голосом.

— Кис-кис…

Кошечка, прищурившись, посмотрела на него желтыми глазами и, мяукнув, повалилась в траву. Женя присел на ступеньку, стал смотреть, как она кувыркается, захватывая лапками и ртом высокие пыльные травинки. Ее беззаботная игривая резвость, яркое солнце, тихий двор в буйных зарослях полыни — все было понятным, мирным. Женя успокоенно передохнул.

За забором кто-то шел, грузно ступая. И вдруг запел громко, на всю улицу:

— У-у, лешак тебя задави, — отозвался на песню женский голос. — Бога ты не боишься…

— Надоела ты мне со своим богом… Я твои иконки в печке пожгу, — отрезал мужчина.

— Господи Иисусе! — воскликнула женщина.

— Твой Иисусе за десять-то лет в углу стоямши высох. Хорошо гореть будет. — Мужчина засмеялся. — А ты у меня, мамаша, хорошая и глупая. Много ль тебе твой бог дал? А я вон сколько заработал. Можешь и платок себе самый наилучший купить, и ботинки со скрипом. Так то. А ты — бог… Я сам себе бог…

Женщина что-то сказала. Мужчина опять засмеялся и снова запел:

Голоса удалялись.

Женя узнал голос так беззаботно, с усмешкой говоривший о боге. Это Гошка, Кристина называла его не иначе, как греховодником.

— Вся семья как семья. И дед, и бабка, и мать. Живут тихо, чистенько, с богом в душе. А он что делает?! Стенные газеты в доме развешивает. Родных просмеивает. На самого господа бога картинки непотребные рисует. Греховодник. Накажет его господь.

Но никто Гошку не наказывал. Работал он на механическом заводе. Женя иногда встречал его на улице черномазого, белозубого, веселого. Посвистывая, он всегда шагал посредине мостовой, казалось, узка была ему улица. Кристина как-то послала Женю к Гошкиной матери. Он пошел. Еще за дверью услышал разухабистые звуки гармошки и неуверенно постучался. Открыла Гошкина мать. Перекрестившись, сказала Жене, взглянув на сына через плечо:

— На него не обращай внимания. Час моленный, а он горло дерет.

Гошка во всю ширь развернул мехи, гаркнул на весь дом:

Но тут же смолк и бросил матери:

— Если б и я еще сдуру молиться начал, вы бы все с голоду перемерли. Манная-то, я все гляжу, с неба не сыплется…

Тоненько прикрикнул на него дед. Гошка засмеялся:

— Молись, молись, старая перечница. У бога царствия небесного просишь, у меня жрать. Делец ты, как я погляжу. — И снова, растягивая гармошку, удивленно и насмешливо бросил Жене: — И ты, что ль, туда? Рановато, по-моему, о месте на том свете заботиться, ты еще и на этом его не нашел. — И засмеялся, показывая все свои белые крепкие зубы.

От Гошкиной громкой гармошки Женя никак не мог вспомнить, что ему поручила передать мать. Моргая на него подслеповатыми глазами, Гошкин дед спросил:

— Забыл? — к слезливо добавил: — Из-за этой нехристевой гармошки я в одночасье молитвы забываю. Как запоет!.. — Дед широко перекрестился. — Истинно бес в него вселился. Никакой управы.

С тех пор, встречаясь с Гошкой, Женя с непонятным любопытным волнением смотрел на него. Непутевые его речи путали Женю, но и влекло к нему что-то.

«Я сам себе бог!» — снова явственно раздалось в ушах. Бог, бог, бог… Везде и во всем бог. Он все видит и слышит. Он карает и милует. Отчего же греховодника Гошку он не наказывает, а Женю…

— Что я сделал такое? — поднимая глаза к густо-синему небу, спросил Женя. — Почему меня бьют мальчишки, почему смеются? Почему мне так плохо-плохо?

Снова вдалеке забили барабаны: это отряд возвращался с реки. Неожиданно Жене захотелось туда. Подойти бы, встать с ними рядом, запеть, засмеяться, как тогда в первый свой школьный день. И слова упало сердце. Коротким было Женино счастье. Смех его кончился плохо.

Кошечка беззаботно резвилась в траве. Но Женю уже это не умиляло. «Всем хорошо, — наливаясь тяжелым чувством, подумал он. — Только не мне». И вдруг вскочил на ноги.

— Брысь! — закричал он, багровея от вспыхнувшего в нем с неизведанной силой алого, мстительного чувства. — Брысь!

На калитке звякнуло кольцо. Вошла Кристина, строгая, бледная. Взглянув на сына, спросила без всякого интереса:

— Чего разоряешься?

Под взглядом ее огромных глаз Женя сник. И скова накатила тоска, пустая, мертвая.

— Вечером пойдем к брату Афанасию на большое моление. Сестре Александре виденье было. — Кристина обхватила Женю рукой, придвинулась к нему белым горячим лицом. — Брат Афанасий сказал: выстоять тебе перед этим молитву на коленях, чтоб злой дух вышел. Сыночек мой, утешь мать! Пойдем! Ой, горе, горе будет!

Сильной рукой она потянула Женю за собой. Он подчинился ей безвольно. В темной комнате она опустилась на колени. Взглядом страстным, молящим обожгла Женю. У того что-то задрожало внутри. Жалость, нестерпимая мучительная жалость к себе нежданно-негаданно вошла в него. И захотелось не молиться, а зарыдать громко, во весь голос, запричитать, как причитала над телом утонувшей единственной дочери, — единственного своего утешения и надежды, немолодая и многое вытерпевшая на своем веку, жившая в доме напротив тетка Наталья.

Глава XII. На помощь приходит Катька

Иринка вот уже целый час ждала Катьку, но та не шла. Отсюда, от обелиска, видна была вся улица. Там проезжали редкие грузовики, тарахтели по булыжной мостовой неповоротливые тяжелые телеги, торопливо проходили прохожие. Вон из-за угла вышел мальчишка. Чтобы как-то скоротать время, Иринка начала гадать: кто это? Мальчишка приближается. Иринка уже ясно видела, что у него светлые волосы, но так и не могла понять, кто это. И только когда мальчишка стал подниматься сюда, на возвышение, прямо к Иринке, она узнала, это был Дон-Кихот.

Он шел медленно, часто оглядываясь. Или ждал кого-то, или оберегался, что его увидят. Иринку он не заметил. Да она, как только он появился между деревьями, юркнула за обелиск. Почему так сделала, Иринка и сама не знала, но следила за каждым Жениным шагом. Женя оглядел сквер. Он был пуст, тих. От высоких, плотно росших друг к другу деревьев лежала на всем скверике спасительная узорчатая тень. Женя глубоко вздохнул и опустился на ближнюю скамейку. Он сидел недвижно, положив ладони тонких рук на сиденье, и глядел вдаль, за реку; и взгляд его был таким грустным, что у Иринки исчезло любопытство.

«Бедный Дон-Кихот! — подумала она и выругала себя за то, что спряталась. — Надо было сразу подойти. Сами хотели встретить… А теперь как? Он подумает, что я за ним нарочно подглядываю».

Иринка торопливо соображала, что бы такое сделать сейчас, чтобы Дон-Кихот не ушел, чтобы остался, поверил, что Иринка ничего плохого сделать ему не хочет. Но ничего путного в голову не приходило. С досадой Иринка вспомнила Катьку. «Вот опоздала. Как назло…» А Женя сидел неподвижно, так похожий на изваяние, что к нему чуть ли не на колени сели два трусливых воробья.

Справа от Иринки раздалась песня. Голос, несомненно, мальчишеский, с тонким ломающимся звуком на высоких нотах, пел:

Женин тоскующий взгляд медленно обратился в сторону песни. Иринка тоже повернула голову, и первое, что она увидела, был яркий галстук со знакомыми и такими неприятными черными кривляющимися обезьянами.