Псы Вавилона, стр. 16

Почти совсем стемнело, лишь на западе небо продолжало едва заметно светиться. Из-за сараев выплыла громадная красноватая луна. Почему-то стало еще темнее. Мрак повис над Шанхаем.

Пантюха, пригорюнившись, сидел на лавке и думал. Горькие мысли одолевали его. С одной стороны, он действительно ощущал на себе огромную вину, с другой – был потрясен несправедливостью и бездушием со стороны окружающих. Ну, виноват! Нет спору. Так ведь не специально. Он вовсе не хотел погубить Ванюшку. И страдает он не меньше остальных. Как все же злы взрослые! Свои горести и проблемы без зазрения совести перекладывают на плечи детей. Может, просто не любят? Скорее всего так оно и есть. В последние дни он не услышал ни одного ласкового, да хотя бы просто ободряющего слова. Только брань и тычки. Где же выход?

Ваньке хорошо, он ушел из мира злобы и подлости. Интересно, где он сейчас? Может быть, на небе рядом с боженькой? Смотрит на братика и льет ангельские слезки. При жизни ему тоже доставалось. Шанхайские пацаны обижали… и родной брат поколачивал, случалось.

– Прости меня, милый братик Ванюша, – чуть слышно произнес Пантюха и заплакал. Слезы немного облегчили душу и одновременно ожесточили ее. Как бы отомстить родителям? А что, если тоже… умереть? Вот тогда они зарыдают. Пантюха представил, как по нему тоже справляют тризну, и ехидно усмехнулся. Хотя что в этом хорошего? Отец опять напьется, мать будет выть. Не проще ли сбежать, куда глаза глядят? Вот, говорят, есть такой остров Крым, там всегда тепло, на деревьях растут разные диковинные фрукты: яблоки и еще какие-то… Рви и лопай даром. Однако и тут закавыка. С беспризорниками нынче строго, не то что раньше. Старшие ребята рассказывали: снимают пацанву с поездов и сразу же в спецприемник, а потом в колонию. А в колонии нравы – как в тюрьме. Бьют все: и свои, и чужие, не разбирают – большой, маленький… Нет, дома все же лучше.

Внезапно небо озарило яркое огненное зарево, затмив даже свет луны. С минуту небо полыхало вселенским пожаром, потом зарево померкло. Пантюха прекрасно знал природу данного явления: на отвалы сливали шлак, оставшийся после доменных и мартеновских плавок. Дело привычное. Скорее бы стать взрослым, пойти на завод, зарабатывать деньги. Тогда можно жить как душе угодно, ни на кого не обращая внимания. Родители ни родители: деньги есть – живи не тужи.

Луна между тем поднялась довольно высоко, и ее сияние озарило все вокруг. Серебристая мгла окутала жалкие строения, покосившиеся заборы, чахлые кусты сирени – весь этот убогий нищенский быт придавленных жизнью людей. Лунный свет сделал все вокруг нереальным, призрачным…

Устав от дум, Пантюха уже решил отправиться спать, как залаяла их собака.

Видать, кто-то прошел вдоль забора, решил мальчик и прислушался.

Жук вновь издал лай, но какой-то странный: неуверенный и одновременно злобный.

– Эй, кто там?! – крикнул Пантюха. Никто не отзывался.

Собака вдруг громко и тоскливо завыла, и мороз пробежал по коже мальчика. Он вскочил и бросился к забору. Пусто. На кого же это она?

– Заткнись, Жук! – прикрикнул Пантюха на собаку, однако та продолжала протяжно выть, но вдруг, словно подавившись, смолкла, и тут Пантюха различил: поодаль у хлева кто-то стоит. Он пригляделся: похоже, пацан. Откуда? В детской фигурке присутствовало нечто чрезвычайно знакомое. Пантюха захотел окликнуть пацана, но внезапно понял, кто перед ним. Он замер, не в силах пошевельнуться. Дыхание перехватило, тело словно сковало лютым морозом. Ни крика, ни шепота не способны были издать помертвелые губы.

Фигура у хлева тоже стояла неподвижно и вроде глядела на него. Сколько так продолжалось: пять минут, полчаса, час… Пантюха не знал.

На луну набежали тучки, вдали громыхнуло.

Ступор неожиданно прошел, и Пантюха со всех ног кинулся в дом. Он захлопнул дверь, задвинул щеколду и, привалившись спиной к двери, вновь замер в томительном ожидании. Ничего не происходило. Пантюха поднялся, миновал сени и вошел в кухоньку, решив посмотреть в окно, что происходит во дворе.

С обратной стороны прямо к стеклу прилипло мертвое лицо брата.

Волосы у Пантюхи мгновенно встали дыбом, в голове что-то щелкнуло и взорвалось, колени подогнулись, и он сполз на пол, однако сознания не потерял, продолжал неотрывно глядеть на окно. Мертвец поскребся в стекло. Пантюха отчетливо видел, как рот его открылся, словно пытаясь что-то сказать. Пантюха скорее прочитал по губам, чем услышал слово «Пусти».

Отвернувшись от окна, мальчик на коленях пополз дальше в комнату и забился под топчан, на котором храпел отец. Сознание отключилось, и только два слова непрерывно повторялись в мозгу: «Что делать? Что делать?» Он вдруг вспомнил, что от нечистой силы помогают молитвы, но поскольку не знал ни одной, зашептал: «святой истинный… помилуй нас…»

В оконное стекло осторожно заскреблись, потом тихонько постучали.

Что же делать?! Разбудить мать, отца?.. А может, Ванюшка вовсе и не мертвец? Может, просто заснул, а сейчас очнулся, вылез из гроба и пришел домой? Он вспомнил рассказы о подобных случаях, якобы происходивших довольно часто, однако совершенно забыл, что брата вскрывали в морге. Да и как восьмилетний мальчишка мог преодолеть двухметровый слой земли над гробом?

В окошко по-прежнему упорно скреблись. Пантюха вылез из-под топчана и опять пошел на кухню. Ужас как будто отпустил его, уступив место состраданию. Да состраданию ли? Мальчика словно тянула к окну темная могучая сила. Он вновь поднял взгляд на стучащего. Глаза их встретились.

– Пусти, брат, – отчетливо прозвучало в мозгу у Пантюхи. Почти не соображая, что делает, он пошел в сени и отодвинул щеколду.

Брат появился на пороге, и в нос Пантюхе ударил запах сырой земли.

– Ты живой? – еле слышно спросил он у Вани.

Вместо ответа тот протянул свои ручки к брату и обнял его. Тело было ледяное, изо рта шла волна жуткой вони. Пантюха понял: он совершил непоправимую глупость, и тут зубы мертвеца вонзились ему в горло.

ГЛАВА 5

– Вот и на нашей улице праздник! – радостно воскликнул дядя Костя, глядя на уставленный недоступными обычно яствами стол. На щербатых, покрытых сеткой трещин, разномастных тарелках лежали кружочки копченой колбаски, ломтики швейцарского сыра, окорок, нарезанный кусочками на толстом листе бумаги, шпроты и даже два апельсина.

Здесь же стояли две бутылки: водка и херес.

– Каков натюрморт! А, ваше сиятельство? Как в доброе старое время. Как тяжело, однако, существовалось бы, если бы в нашей великой стране не имелось торгсинов [10]. Вот он – развитой социализм с человеческим лицом.

– Часики снесли? – поинтересовался Фужеров.

– Да, куманек, великолепный «Мозер», который я давеча выиграл в карты у какого-то армянского купца. И вот ведь мерзавцы, уплатили мне как за золотой лом, не учитывая подлинной стоимости вещи. Я уверен, часы перекочевали в карман какого-нибудь местного дельца.

– Сомневаюсь. Сейчас с золотом строго. Подрыв экономической мощи страны. За это полагается высшая мера социальной защиты.

– Да, собственно, какая разница. Хватило на одноразовое великолепие – и слава богу. Там, глядишь, вновь подвернется какой-нибудь фраер. Однова живем. Как говорил мудрец: все свое ношу с собой. С вещами нужно расставаться без вздохов.

– Расстались еще в семнадцатом году, – хмыкнул Фужеров.

– Не печальтесь, куманек, все, что ни делается, к лучшему. Относитесь к жизни проще.

– Да куда уж проще.

– Садитесь за стол. Отметим, так сказать, наши отпуска. Детский садик отправился на дачу в деревню Очаги, а меня вот не взяли, там свой сторож имеется – дядя Миша. Вы, как я понимаю, отгуливаете календарный…

– Вычистят скоро, – вздохнул Фужеров, – как социально чуждого элемента…

– Ничего, куманек. Держитесь за меня. Не дам же я пропасть потомку славных королей. Проживем, благо осталось не так уж много времени коптить небеса. Вам чего налить: водочки или хересу?