Влюбленный саботаж, стр. 1

Амели Нотомб

Влюблённый саботаж

* * *

Пустив моего коня галопом, я гарцевала среди вентиляторов.

Мне было 7 лет. Не было ничего приятнее, чем избыток воздуха в голове. Чем быстрее я мчалась, тем сильнее свистел ветер, сметая все на своём пути.

Мой скакун вырвался на простор на площади Великого Вентилятора, в просторечии называемой площадью ТяньАньМэнь [1], и свернул направо на бульвар Обитаемого Уродства.

Держа поводья одной рукой, другой я изображала собственное величие, лаская по очереди круп коня и пекинское небо.

Элегантность моей посадки восхищала прохожих, плевки, ослов и вентиляторы.

Мне незачем было пришпоривать скакуна. Китай создал его по моему образу и подобию: он был горяч и быстр. Его вдохновлял собственный пыл и восхищение толпы.

С первых дней я поняла главное: всё, что не красиво в Городе Вентиляторов, то уродливо.

А, значит, уродливым было почти все.

И, конечно, красивее всех на свете была я.

Дело не в том, что эта семилетняя плоть, состоящая из кожи, костей и волос, могла затмить собой ангелов из садов Аллаха или из гетто международного сообщества.

Прекрасен был мой неистовый танец средь бела дня, бег моего скакуна и моя голова, подобная парусу, надутому дыханием вентиляторов.

Пекин пах детской рвотой.

На бульваре Обитаемого Уродства только стук копыт мог заглушить покашливания, запрет на общение с китайцами и пугающую пустоту взглядов.

Поравнявшись с оградой, конь замедлил бег, чтобы часовые могли меня опознать. Как и всегда, я не внушила им подозрений.

Я проникла на территорию гетто Сан Ли Тюн, где жила со времён изобретения письменности, то есть уже примерно два года эпохи неолита, во времена правления банды Четырёх [2].

«Мир это всё, что имеет место», писал Витгенштейн [3] в своей замечательной прозе.

В 1974 году Пекин не имел места. Не знаю, можно ли выразиться точнее.

В семь лет я не читала Витгенштейна. Но ещё раньше, чем я прочла вышеупомянутое умозаключение, я и сама сделала вывод, что Пекин мало походил на прочий окружающий мир.

Я приспособилась к нему. У меня был конь, а мой мозг жадно всасывал воздух.

У меня было всё. И сама я была вечным приключением.

Только в Великой Китайской Стене я чувствовала родственную душу. Она была единственной человеческой постройкой, которую видно с Луны, и уж она-то уважала моё величие. Она не ограничивала взгляд, но устремляла его в бесконечность.

Каждое утро рабыня приходила причёсывать меня.

Она не знала о том, что она моя рабыня, и считала себя китаянкой. На самом деле у неё не было национальности, потому что она была моей рабыней.

До переезда в Пекин я жила в Японии, и японские рабы были самые лучшие. Рабы в Китае были так себе.

В Японии, когда мне было четыре года, моя рабыня обожествляла меня. Она часто простиралась ниц передо мной, и это было приятно.

Пекинская рабыня не знала этих обычаев. Утром она приходила расчёсывать мои длинные волосы, которые драла безбожно. Я вопила от боли и мысленно награждала её сотней ударов палки. Затем она заплетала мне одну или две восхитительные косы. Древнее искусство плетения кос в Китае ничуть не пострадало во время Культурной Революции. Я предпочитала одну косу. Мне казалось, что такая причёска больше подходит персоне моего ранга.

Китаянку звали Трэ. Такое имя я считала недопустимым и велела ей зваться именем моей очаровательной японской рабыни. Но она только недоуменно воззрилась на меня и продолжала называться Трэ. С тех пор я поняла, что в политике этой страны был какой-то изъян.

Некоторые страны действуют на вас, как наркотик. Китай именно такая страна. Она обладает удивительной способностью делать претенциозными не только тех людей, которые там побывали, но и всех, кто о ней говорит.

Самодовольство побуждает к творчеству. Отсюда и огромное количество книг, написанных о Китае. Подобно стране, вдохновившей авторов, книги эти либо хороши (Лейс [4], Сегален [5], Клодель [6]), либо посредственны.

Я тоже не стала исключением из правила.

Китай сделал меня чрезвычайно претенциозной.

Но у меня есть извинение, к которому мало кто из дешёвых синоманов может прибегнуть: мне было пять лет, когда я приехала в страну, и восемь, когда я её покинула.

Очень хорошо помню тот день, когда я узнала, что поеду жить в Китай. Мне едва исполнилось пять, но я уже поняла главное: мне будет, чем похвастаться.

У этого правила нет исключений: даже самые страстные хулители Китая, если им предстоит туда отправиться, чувствуют себя торжественно, как при посвящении в рыцари.

Ничто так не придаёт веса человеку, как непринуждённые слова: «Я вернулся из Китая». И даже сегодня, если я чувствую, что кто-то недостаточно мной восхищается, то посреди фразы небрежно вставляю: «Когда я жила в Пекине…»

В этом действительно есть нечто особенное, потому что, в конце концов, я могла бы с таким же успехом сказать «когда я жила в Лаосе», что само по себе звучит более экзотично, но всё-таки не так шикарно. Китай — это классика, неоспоримая, как «Шанель номер пять».

Не всё объясняется снобизмом. Очень много значат наше воображение и мечты. Путешественник, приезжающий в Китай без доброй доли заблуждений насчёт этой страны, столкнётся здесь с кошмаром.

У моей матери всегда был самый счастливый в мире характер. В тот вечер, когда мы прибыли в Пекин, его уродство поразило её до слёз. А ведь она никогда не плакала.

Конечно, был ещё Запретный Город [7], Храм Неба [8], Душистые Горы [9], Великая Стена, могилы эпохи Мин [10]. Но всё это было по воскресеньям.

В остальные дни недели была грязь, отчаяние, пространство, залитое бетоном, гетто и постоянный надзор — все те достижения, в которых китайцы не имели себе равных.

Ни одна страна не ослепляет до такой степени. Люди, покидающие её, рассказывают лишь о её великолепии. Сами того не желая, они не упоминают о всепроникающем убожестве, которого они не могли не заметить. Странное дело. Китайская республика похожа на ловкую куртизанку, которой удаётся заставить своих любовников забыть о её бесчисленных физических недостатках, даже не скрывая их, и привязать к себе своих возлюбленных ещё прочнее.

Двумя годами раньше мой отец с важным видом получил своё назначение в Пекин.

Я и подумать не могла о том, чтобы покинуть деревню Сюкугава [11], горы, дом и сад.

Отец объяснил, что гораздо важнее было другое. По его словам, Китай — страна, у которой не всё в порядке.

— Там идёт война? — с надеждой спросила я.

— Нет.

Я надула губы. Меня увозят из обожаемой Японии в страну, где даже нет войны. Конечно, Китай — это звучит здорово. Что-то в этом есть. Но как же Япония обойдётся без меня? Беспечность министерства меня тревожит.

В 1972 году мы уезжаем. В доме не спокойно. Упаковывают моих плюшевых медведей. Я слышу, как говорят, что Китай — коммунистическая страна. Надо будет над этим поразмыслить. Но сейчас есть дела поважнее: дом пустеет, исчезают заполнявшие его предметы. В один прекрасный день не остаётся совсем ничего. Пора ехать.