Цветущий репейник (сборник), стр. 19

— Гадюк она не боится, но говорит, что трусиха. А я, «отчаянный парень», как раз очень даже боюсь гадюк.

Бр-р… — Милана передёрнуло от брезгливого страха.

— Эй, как там тебя? — натянув до плеч на голову разорванный целлофановый пакет, перед Миланом из дождя возник кадет Славка. На этот раз он был один. Промокший, дрожащий. Целлофановый пакет хлопал Славку по физиономии и норовил прилипнуть к щекам.

— Чего? — Милан напрягся, ожидая, что сейчас из-за угла выскочат ещё десяток кадетов и отомстят за утреннюю потасовку.

— Я нарочно тебя тут ждал, — Славка шмыгнул носом. — Ты зря утром обиделся. Я твоих записок не брал. Просто испугался, когда ты закричал: «Попались!» Нам ведь без разрешения выходить нельзя. Я и сейчас без разрешения… А что у тебя за тайна?

— Так я тебе и сказал! Деловой какой. А ты всем своим кадетам разболтаешь. Смеяться надо мной будете… и над гномом, — вдруг добавил Милан.

— Не буду! Не скажу никому, — Славка вытянулся в струнку от любопытства и правдивости, даже перестал бороться с целлофановым пакетом, хлещущим по щекам.

— Особенно если твой дружок узнает. Его сразу видно — наглый проныра.

— Он не дружок, так… — Славка обмяк и махнул рукой. — Нет у меня там настоящих друзей.

— С лодкой хорошо управляешься? — Милан понизил голос.

— Спрашиваешь! Само собой. А куда пойдём?

— Поплывём, — хихикнул Милан. — Мы люди сугубо гражданские. Мы не ходим, мы плаваем, — это была любимая отцовская присказка. — А ты не думай, что я про тебя всё решил, у тебя и испытания, и клятва будут. И учти, пушечный гном не любит трепачей и зазнаек… и трусов, — решительно добавил Милан. — Завтра. В это же время в стволе пушки найдёшь записку с инструкциями. Приходи один. А сейчас мне некогда.

Милан припустился по улице. Дождь стих, но асфальт был залит блестящими потоками, которые потихоньку сочились по желобам к заливу.

Девчонка, видимо, пережидала дождь под сводами массивного каменного забора. Она вынырнула оттуда как раз у Милана перед носом, разбрызгивая лужи своими лакированными, ослепительно-жёлтыми ботинками, смешно переваливаясь с ноги на ногу.

— Эй, постой! Пушечный гном! — крикнул Милан.

Она обернулась, настороженно глядя из-под очков, но когда Милан весело махнул ей рукой, она улыбнулась и пошла навстречу.

Гвоздь

Наледь на стекле маленького оконца оттаивала неохотно. Но Стёпка, подышав на замерзающий палец, снова и снова прикладывал его к стеклу. Во льду на фоне черноты за окном вызревала надпись: «Я хочу домой!!!» На третьем восклицательном знаке Стёпка тихонько заскулил и ткнулся заплаканным лицом в ладони. Из-под окна в Стёпкину макушку сквозило сухим морозным ветерком, но лицу стало жарко от колючих рукавов шерстяного свитера.

За деревянной, не доходившей до потолка занозистой перегородкой сидел отец. В дырочку от сучка можно было видеть письменный стол, заваленный бумагами, графиками, таблицами, серый край радиостанции и отцовы руки. Красно-коричневые от северного солнца и холода. В левой руке зажата истлевающая сигарета, осыпающаяся пеплом на бумаги, в правой — шариковая ручка, занесённая над сложной таблицей в нерешительности или задумчивости. А может, отец просто задремал под завывания ветра.

Но отец не спал, и Стёпка услышал его хрипловатый бас из-за перегородки:

— Слёзы и скулёж тоже не помогут. Ехать тебе некуда. Так что смирись… Или ты желаешь пожить в интернате? — над перегородкой появилась лохмато-бородатая с проседью отцова голова. Очки сползли на слегка обмороженный и бледный кончик носа, и отец напоминал безумного профессора из какого-то фильма, который Стёпка однажды смотрел.

В ответ на отцовский вопрос он всхлипнул и помотал головой. Тогда голова отца, удовлетворённо кивнув, исчезла за перегородкой.

— A то смотри, я тебя туда быстро устрою. Это легче, чем каждый день слушать твои жалобы и стенания. Что, на Москве свет клином сошёлся? Ты как с луны свалился. Если тебя в школе плохо учили, сообщаю: в России люди живут не только в Москве, но и на Кавказе, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Поволжье и в самых разных уголках нашей необъятной Родины.

— Я не против Кавказа или юга, — Стёпка говорил в нос, опухший от слёз, от этого голос стал больным и жалким. — Там тепло.

— Я бы тоже не отказался погреть старые кости на солнышке. Но что поделаешь, если метеостанция в Дальнем несколько севернее, чем Кавказ? Если бы не такие метеостанции, как эта, — отец постучал ладонью по столу, — то не видать никому прогноза погоды.

— Кому он нужен? — от злости у Стёпки высохли слёзы. — Всё равно всегда неправильный.

— Он бывает неправильный потому, — терпеливо и устало объяснил отец, — что такие разгильдяи, вроде тебя, не хотят жить в таких условиях, как здесь, а хотят греться на солнышке, получать много денег неизвестно за что и бездельничать. Да и аппаратуры нормальной, современной, нет. А если позакрывали метеостанции, нет аппаратуры, денег и людей, то откуда будет точный прогноз погоды? Хотя крупные катаклизмы нам прогнозировать удаётся даже в таких условиях.

— Что ты мне лекции читаешь? — крикнул Стёпка. — Я домой хочу, домой, домой!

Отец решительно вышел из-за перегородки, отчего-то держа в руке свёрнутый в трубку график.

— Если ты сейчас же не прекратишь крик, то я тебя взгрею, как давно уже следовало. Слышишь?

Стёпка плюхнулся на табурет у окна, снова уткнулся заплаканным лицом в колючие рукава свитера и затих. Заканчивался третий день Стёпкиной «зимовки». Когда из двух зол выбирают меньшее, кто-нибудь обязательно окажется крайним. Стёпкины родители выбирали из худшего: дикие районы Африки, куда мать оправлялась бороться с одной из множества разновидностей коварной тропической лихорадки, или не менее дикий российский Север, где отец с альтруистским энтузиазмом предавался метеорологическим наблюдениям в избушке.

В этой избушке была всего одна комната, пара маленьких окон, огромная печь, закопчённая от топки углём. Если у этой избушки и были курьи ножки, то они давным-давно вросли в вечную мерзлоту, скрылись под снегом и скорее напоминали окорочка из холодильника, чем те сказочные коричневые и упитанные когтистые лапы.

На нейтральной территории между Африкой и Русским Севером, в Москве, находилась двухкомнатная квартирка в пятиэтажке. С большими окнами, балкончиком, утопавшим в ветках клёна и сирени. Но остаться в этой квартирке Стёпке было не с кем.

В маминой Африке не было русской школы и не было гарантии, что Стёпка не подцепит одну из сотен тропических болячек и не станет маминым подопытным. Оставалось одно — на Север! На Север! На санях, на оленях, в собачьей упряжке. Так это виделось Стёпке. Однако на деле всё оказалось прозаичнее. Несколько тряских суток поездом, потом по ухабам на «газике» и на вертолёте до Дальнего. Вертолёт был самым романтичным из всего путешествия. А всё остальное — холод, снег, холод и снова снег, буран, вьюга, метель…

Как мать с отцом жили подолгу вдали друг от друга и до сих пор не развелись, Стёпка не понимал, да особо и не интересовался их отношениями. Лишь бы его не трогали.

То мать, то отец жили с ним в Москве, и ему никогда не приходилось уезжать из столицы. У Стёпки, человека вполне самостоятельного, сложился свой уклад жизни. До глубокой осени и с ранней весны, прибежав из школы, он брал скейтборд и мчался на улицу кататься на доске с ребятами. Как почти все скейтбордисты, он проколол мочку левого уха и носил золотую серёжку в форме колечка.

Накатавшись до одури, мальчишки трепались о пустяках с важным видом и курили, то и дело оглядываясь по сторонам: вдруг кто увидит и нажалуется родителям. Стёпка тоже покуривал, хотя это ему и не нравилось.

Зимой катались на снегокатах. Уроками Стёпка себя не утруждал и, несмотря на это, учился неплохо. В его комнате в московской квартире всё было оборудовано так, как ему хотелось. В кладовке в конце комнаты он устроил себе компьютерный салон. Оклеил стены чёрными обоями, на них налепил золотые звёзды, изображения планет, космических кораблей. С потолка на леске свешивались модели самолётов и космических спутников. Кладовка напоминала кабину звездолёта.