Клуб любителей фантастики, 1974–1975, стр. 17
Шлю свой привет году 2084, ноябрь десятого числа! Уверен, вы прибудете сюда на роскошном лайнере, а может, и родитесь здесь же, на Марсе. А знать вы будете так много, что я и вообразить себе не могу. И все же я вам не завидую И даже не поменялся бы с вами местами если б и мог.
Потому что вы будете помнить мое имя и знать, что я был первым человеком, наблюдавшим прохождение Земли.
Двенадцать часов пятьдесят девять минут. Земля вышла ровно наполовину. Мне никак не отделаться от впечатления, что от золотого диска откушен приличный кусок. Через девять минут Земля пройдет, и Солнце снова будет целым.
Тринадцать часов семь минут. Видеозапись — на полную скорость.
Земля почти прошла. Только неглубокая черная выбоинка видна на солнечной кромке. Ее легко можно принять за маленькую точку на лимбе.
Тринадцать часов восемь минут.
Прощай, Земля-красавица, прощай. Родина.
Уходишь, уходишь, всего тебе доброго…
Чувствую себя снова нормально. Вся видеозапись передана домой. Через пять минут она присоединится к аккумулированной мудрости человечества. И «Лунаком» узнает, что я находился на своем посту.
А эту запись я не отсылаю. Я оставлю ее здесь для следующей экспедиции, когда бы она ни состоялась. Может, пройдет десять, двадцать лет, прежде чем кто-либо снова доберется сюда; есть ли смысл возвращаться на старое место тогда как целый мир ожидает своей очереди быть исследованным?
Так что кассета останется здесь, как оставался дневник Скотта в палатке, пока не нашли его другие исследователи. Именно Скотт подал мне эту идею. Ведь его замерзшее тело не исчезло навсегда в Антарктике. Уже давно его одинокая палатка начала свой марш к океану, сползая вместе с ледником с полюса. Через несколько веков моряк вернется в море. Здесь, на Марсе, нет океанов. Но какая-то жизнь существует там, внизу, на несильно изрезанном эрозией плато Хаос II, которое у нас так и не хватило времени обследовать.
А подвижные участки поверхности, видимые на орбитальных фотографиях? А доказательства того, что кратеры с огромных, площадей Марса начисто смели силы, совсем непохожие на эрозию. А расположенные в длинную цепь оптически активные молекулы углерода, оказавшиеся в атмосфере Марса?
И конечно, тайна «Викинга VI». Даже сейчас никто не в состоянии отыскать какой-либо смысл в последних показаниях приборов, перед тем как что-то огромное и тяжелое раздавило аппарат.
И не говорите мне о примитивных формах жизни! Все, что здесь выжило, стало настолько изощренно-сложным, что мы по сравнению с ними, возможно, выглядим такими же неуклюжими, как динозавры…
Вот и все. Полный порядок, теперь можно проехать на марсоходе вокруг всей планеты. У меня есть три часа дневного времени — вполне достаточно, чтобы спуститься в долину и добраться до самого Хаоса.
Психотерапия сработала. Чувствую себя легко и свободно, так как уже знаю, что намерен сделать.
Я собираюсь насладиться поездкой по Марсу и буду вспоминать всех, кто мечтал о нем. Пусть их предположения были ошибочны, но реальность оказалась такой же необыкновенной и такой же прекрасной, как они себе представляли.
Не знаю, что ожидает меня там, и, возможно, я ничего не увижу. Но этот голодающий мир, должно быть, остро нуждается в углероде, фосфоре, кислороде, кальции, и он может меня использовать.
А когда индикатор кислорода даст мне сигнал и мне станет трудно дышать, я сойду с марсохода и пойду вперед, включив проигрыватель на полную мощность.
Нет в мире музыки, которая могла бы сравниться с ре-минорной Токкатой и Фугой Баха. Я не успею дослушать ее до конца, но это неважно.
Иоганн Себастьян, я иду.
1974, № 11–12
Север Гансовский
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
Рис. Роберта Авотина
Морозный день кончался, ясный.
Большое оранжевое солнце уже село куда-то за гостиницы «Заря», «Алтай», «Восток», к станции электрички Рабочий поселок, но проспект еще звенел как натянутая струна, катил сразу в двух направлениях, словно сдвоенный провод под током — неподвижный и бегущий. К югу торопился проспект, к магазину «Океан», Рижскому вокзалу, салонам «Все для новобрачных» и «Свет», к тем последним особнячкам, что остались еще от Первой Мещанской, и на север — мимо просторного предполья выставки, аллеи Космонавтов, обелиска, покрытого полированным титаном, мимо какого-то недавно построенного института, то ли оптического, то ли астрономического (на крыше башенка вроде купола обсерватории), и мухинской скульптуры «Рабочий и колхозница». Катил над речкой Яузой, где делали набережную, где возле старинного каменного акведука раскинуться спортивному центру, потом на широкий мост через Окружную железную дорогу к белым многоэтажным домам Лося, на мост через Окружное шоссе, вдоль которого сверху работники ГАИ на вертолетах, и дальше-дальше к Загорску, Ярославлю, лесами, лесами в глубь России.
Протекторы тысяч машин разбили, вытаяли и унесли с проезжей части выпавший ночью сухой февральский снег — длинными полосами с языкатым краем он остался только на осевой и у кромки тротуаров. Возле Звездного бульвара и улицы Кибальчича в вечереющий послерабочий час толпы прохожих скапливались, разрежались и снова скапливались на переходах, люду не было конца, троллейбусы, автобусы мгновенно. У входа в метро нахальные голуби зорко следили с навесов табачных и галантерейных ларьков, кто же соберется угостить их горячим пирожком с мясом; собирающиеся здесь, чтобы вместе ехать на занятия, ученицы музыкальной школы смело ели мороженое.
«В тесноте, да… не обедал», — сказал плотный гражданин, бодро втискиваясь в трамвайный вагон, уже до того набитый, что и змее не проскользнуть бы между прижатыми друг к другу пальто и шубами. Кругом улыбнулись.
Всего лишь за четыре километра отсюда в защитной лесной зоне на безмолвную просеку под высоковольтной вышла молодая лисица, принюхиваясь, поводила в морозном воздухе острой мордочкой, будто нарисовала сложный узор. В ста пятидесяти миллионах километров отсюда из жерла солнечного пятна рухнул поток протонов. Испуская немой торжествующий рев, рождалась звезда в немыслимой дали.
Плыли галактики, разбегалась Вселенная, из тех пространств, куда и направление не показать, из тех времен, о которых не скажешь, раньше ли они, позже, чем сейчас, текли сигналы, падали, не принятые пока, на верхушки елей, на острие телевизионной башни Останкина.
Загорелись синие буквы «Кинотеатр КОСМОС», зеленые «ГАСТРОНОМ».
На проспекте перфокарты домов зажигали все новые и новые дырочки-окна. Какие там судьбы, о чем говорили утром, уходя, с чем приходят сейчас?
Возьми нас, жизнь, позволь услышать.
Один телефонный звонок, другой…
СТАРИК. (издали). Иду!
Шаги. Телефон продолжает звонить.
Иду же, иду! Бежать, что ли?
Шаги ближе. Телефон умолкает.
Звяканье трубки.
Алло!.. Алло!.. Все, не успел. Обычная история.
Звук положенной на рычаг трубки.
Ф-фу, даже сердце заколотилось. (Вздыхает.) Цветы почему-то на столе, розы. На дворе зима, снег, а тут розы… Ах да! Танечка принесла утром. Какой-то сегодня день, она говорила, какая-то дата… Забыл. Прошлое вываливается кусками, как кирпичи.
(С внезапной яростью.) Так вспомни же, вспомни, что сегодня!
(Успокаиваясь.) Нет, этого не победишь. Все мне говорят: «Дед, ты не чувствуй себя виноватым, если не помнишь». А я все равно чувствую… Ну ничего, теперь это все кончится. Только они меня и видели — невестки, зятья, внуки, правнуки… Где у меня чемодан?… Ага, вот он!
Резкие телефонные звонки.
Черт, междугородная, наверное!
Звяканье трубки.