Товарищ Богдан (сборник), стр. 4

С сильно бьющимся сердцем пришел Ваня первый раз на работу. Робко подошел к матросу, стоящему с ружьем у входа. А вдруг не пустит?

Но матрос пустил.

Цех ошарашил и оглушил Ваню. Повсюду стучали неведомые, станки, хлопали и шуршали быстро бегущие широкие приводные ремни. Весь цех был наполнен грохотом, скрежетом, визгом.

Ваня с трудом разыскал «старшого» — высокого, жилистого, в засаленной морской куртке, под которой виднелась тельняшка. Когда-то он служил боцманом на корабле и привык «учить» новичков зуботычинами.

— Михеев! — позвал «старшой» рыжего рябого слесаря. — Получай ученика. А ты, — сказал он Ване, — помни: его слово — закон. Тут тебе не лавка в Апраксином дворе! Это — российский императорский военно-морской флот. Понял, шкет? — И старшой для пущей убедительности щелкнул Ваню по носу.

Михеев встретил нового ученика неприветливо. В мастерской существовал обычай: устраивать всякие «штучки» новичку, смеяться и издеваться над ним. Выдержит паренек — станет «своим», не выдержит — заплачет или побежит жаловаться начальству, — значит, жила слаба, не место ему в мастерских.

В первый же день рыжий конопатый учитель крикнул Ване, чтобы он влез в трубу — металлический остов будущей торпеды — и подтянул там ключом гайку. Ваня полез, хотя и не знал, каким ключом какую гайку.

Когда сапоги мальчика скрылись в трубе, Михеев, подмигнув приятелям, задраил выход из торпеды. Ваня оказался замурованным. Он понял: рыжий слесарь подшутил над ним — и спокойно лежал, надеясь, что заслонку отвернут. Прошло больше часа. Лежать на жестком холодном металле было невмоготу. Заболела шея, тяжело заныл затылок. Ваня гулко забарабанил кулаками по трубе. Однако Михеев, посмеиваясь, делал вид, будто ничего не слышит. Прошло еще часа два. Тело у Вани совсем затекло, шею ломило. А главное — было до слез обидно, что его поймали, как мышонка в ловушку. Но Ваня сдерживался.

«Больше стучать не буду! И кричать не буду!» — твердо решил паренек.

Насупившись, он лег поудобнее и затих.

Только под вечер, в конце работы, заслонку отвинтили. Ваня, с трудом двигая одеревеневшими ногами и руками, вылез из трубы. Перед ним стоял пожилой, длинный, глухо кашляющий слесарь. Все в мастерской звали его по фамилии — Катюхин. В молодости он служил на корабле, но был списан за «неблагонадежность» и переведен в мастерские.

— Нашел забаву, рыжий ирод! — сказал Катюхин Михееву. — Над карапузом измываться…

В другой раз Ваня обиделся бы за «карапуза», но сейчас он с признательностью глядел на Катюхина.

Из-за конторки вышел сам «старшой».

— Ты зачем, шкет, в торпеду залез? — ухмыляясь, спросил он и насмешливо щелкнул Ваню по носу обкуренным пальцем. — От работы отлыниваешь?!

Михеев покатывался со смеху. Это называлось «учить дитё уму-разуму».

Целых полгода Михеев не подпускал Ваню к тискам. Только гонял паренька за инструментами, заставлял подметать пол, убирать металлические стружки да подтаскивать отливки. Рыжий слесарь убедился, что мальчик выдержал «приемные испытания». С тех пор Ваня стал своим человеком в мастерской. То один, то другой слесарь показывал ему, как держать напильник, пилу, как рубить зубилом. Узнал Ваня названия слесарных инструментов и частей торпеды.

С работы он приходил совершенно разбитым и, наскоро поев, тут же заваливался спать на сундук в кухне у тетки. Сундук был короткий, Ванины ноги свешивались с него. Но мальчик, накрывшись полушубком, спал как убитый. А утром снова на работу.

Единственная отрада — воскресенье. Ваня спал, и спал, и спал. Иногда до полудня, а иногда и до двух часов. За всю неделю сразу. А потом, всласть отоспавшись, шел на берег моря. Шел неторопливо, разглядывая все интересное, что встречалось по пути. А интересное было на каждом шагу.

Вот навстречу идут три матроса. На бескозырках сверкает надпись: «Андрей Первозванный». Ваня слышал, это один из самых могучих балтийских кораблей. Матросы, загорелые, веселые, о чем-то громко говорят. И вдруг ветер доносит неведомое слово — «Сингапур». Ваня не знает, где этот Сингапур и что это — страна, гора, река, море? Но от самого слова веет далекими морскими походами, пальмами, палящим солнцем, какой-то незнакомой и поэтому таинственной жизнью.

Матросы скрылись за углом. Ваня идет дальше по Старому Котлину — так в народе называли Кронштадт.

Возле штурманского училища останавливается.

Памятник. На пьедестале надпись:

«П. К. Пахтусову. Исследователю Новой Земли».

Кто такой Пахтусов? И где эта Новая Земля? Мальчик долго стоит перед памятником, перечитывает скупую бронзовую надпись на пьедестале, разглядывает простое, ничем не примечательное лицо моряка.

А воображение рисует Ване смелого мореплавателя, отважно плывущего сквозь бури и штормы по кипящему океану. Проходит месяц, и два, и три, а вокруг только вода и небо. Кончаются припасы, остался последний бочонок пресной воды. И вдруг на горизонте появляется узкая полоска. Земля! И, наверно, чудесная, необычная земля! Не зря же она названа Новой!..

…Ваня приходил на берег. Он давно облюбовал укромный уголок, подальше от каменных фортов, с длинными, глядящими в море орудиями. В летние дни, по воскресеньям, Ваня, раздевшись, ложился на песок возле самой воды и долго лежал, подсунув руки под голову, ни о чем не думая, глядя в небо. Мелкие волны, набегая с Финского залива, мягко лизали тело.

Небо над Кронштадтом обычно было хмурое, словно затянутое серым матросским одеялом. Но когда выдавался хороший денек, Ваня подолгу смотрел на легкие облака, плывущие в синей выси. Вот облачко, похожее на бескозырку, — и ленты сзади трепещут, а вот плывет у горизонта теткина гитара с бантом на грифе.

Каждое воскресенье на песчаную косу, где лежал Ваня, приходил высокий, уже немолодой морской офицер в форме капитана 2-го ранга. Чуть сзади него шел низенький матрос и нес два длинных белых весла. Офицер отмыкал замок, распутывал цепь, которой была прикреплена лодка к столбу, и уплывал. Матрос уходил.

Ваня, лежа на берегу, долго глядел вслед стройной, легкой белой лодке. Постепенно она становилась все меньше и меньше, и лишь посверкивали на солнце два длинных весла. Часа через три офицер возвращался, ставил лодку на прикол и уходил.

Капитан сразу понравился Ване. На нем ловко сидел мундир, лицо было красивое, но печальное, волосы чуть седоватые. Возясь с лодкой, он иногда негромко и грустно напевал:

Офицер не разговаривал с Ваней, а мальчик робел обратиться к нему.

В одно из воскресений, когда Ваня, как обычно, лежал на берегу, а капитан садился в лодку, к морю спустился молоденький мичман в сопровождении матроса. Ваня лежал спиной к ним, глядя на седоватого офицера, и не видел, что там случилось. Но офицер вдруг бросил весла, выскочил из лодки и крикнул:

— Прекратить!

Ваня обернулся. Он увидел, как молоденький розовощекий мичман хлестко ударил пожилого усатого матроса по лицу. Матрос стоял навытяжку, и только щеки его побагровели да вздрагивали длинные усы.

— Отставить! — повторил капитан, быстрыми шагами направляясь к мичману.

Ваня не разобрал, что? говорил мичман. Капитан гневно перебил его:

— Стыдно! Вы — русский офицер!

Ваня никогда не слышал, чтобы капитан говорил таким высоким, звонким голосом.

— Идите! — приказал он мичману, и тот, щелкнув каблуками, повернулся, стараясь шагать четко, по-строевому, хотя это было нелегко по песку.

Матрос все еще стоял навытяжку, и из носу у него стекала по длинному левому усу тоненькая струйка крови.

Офицер оглянулся и крикнул Ване:

— Возьми-ка черпак! Воды!

Ваня схватил большой деревянный ковш, валявшийся на дне лодки, и стал поливать на руки матросу.

Когда матрос ушел, капитан сел в лодку и вставил весла в уключины.

«Так и уедет? — взволнованно подумал Ваня. — И все? И прощай-прощевай?..»