Товарищ Богдан (сборник), стр. 36
На базаре, у колодца, в лавочке она рассказывала всем, что в Питере муж мастерил только дорогие красивые вещи для богатых господ — среди заказчиков был даже старичок генерал, — но теперь жизнь прижала их, и муж готов по дешевке брать любые, даже самые мелкие заказы.
Но прошел день, и два, и три… А полоцкие жители почему-то не спешили загружать работой столичного «столяра-краснодеревца». То ли никому не требовалось ремонтировать шкафы и столы, то ли горожане сами при нужде брались за пилу и молоток.
«Скверно, — думал Бабушкин, оглядывая аккуратно разложенные пилы, стамески, рубанки. — Надо хоть для виду, для полиции, что-то пилить, строгать… А то подозрительно…»
Он задумался.
«Может, пока для себя что-нибудь смастерить? Просто чтобы не сидеть сложа руки? И попрактикуюсь к тому же. Но что?..»
Прошел в смежную комнату — тоже маленькую, с низким зеленым потолком. Там, сидя за столом и напевая протяжную украинскую песню, Прасковья Никитична подрубала носовой платок.
Бабушкин обвел глазами мебель в комнате: простой шкаф, железная кровать, стол, еще один стол — поменьше, две табуретки.
«Шкаф изготовить, что ли? Нет, трудновато с непривычки, — подумал он. — Стол? Да зачем же еще третий стол?»
— Пашенька! Чего тебе из мебели не хватает? — спросил он жену.
— Небось не на век устраиваемся! Стол да стул есть — и ладно, — сказала Прасковья Никитична.
«На пробу сработаю табурет», — решил Бабушкин.
Вернулся в «мастерскую», неторопливо отобрал нужные доски.
Потом взял ножовку, стал отпиливать куски реек для ножек.
Работал он неторопливо. Куда спешить? Да и вещь такая простая, что и делать-то неинтересно.
Бабушкин и прежде, слесарничая, любил изготовлять сложные, заковыристые детали. Чтобы и руки, и голова трудились. Только тогда он получал настоящую радость. А тут — эка невидаль — табурет!
«Не сработать ли что другое? — задумался он. — Похитрее…»
Поразмыслил и решил смастерить скамеечку. Но не простую, а с «секретом»…
Работа сразу пошла живее.
Бабушкин взял рейки, приготовленные для табуретки, чуть укоротил их, старательно обстругал, превратив в круглые, гладкие, словно полированные, палки. Это будущие ножки скамеечки.
Доски для сиденья он подбирал другие — двухдюймовые, самые толстые из имевшихся в мастерской. Отпилил от них нужные куски, тщательно зачистил рубанком.
Теперь надо было сделать самое сложное — «секрет».
Бабушкин взял старую стамеску с расплющенной рукояткой, наточил ее и стал выдалбливать отверстия для ножек: два на одном конце доски, два — на другом.
Но делал он их почему-то слишком глубокими и чересчур близко одно от другого. А самое странное — парные, рядом расположенные отверстия Бабушкин внутри доски зачем-то соединил между собой широким «коридором».
В этом-то и заключался «секрет».
Если теперь вставить ножки в отверстия, то «коридор», идущий внутри доски, будет снаружи совершенно не виден. Он станет как бы «тайником», маленьким секретным ящичком, куда можно спрятать от чужого глаза небольшую вещичку.
Бабушкин взял несколько подпольных листовок, свернул их и заложил в тайник.
Потом вставил в отверстия ножки. Проверил. Ножки должны держаться туго и выходить из дыр с трудом. Так и получилось.
Сел на скамеечку, нарочно покачался из стороны в сторону. Она держалась прочно, устойчиво. Иван Васильевич позвал жену.
— Мое первое столярное изделие! — гордо сказал он, — Ну, как? Нравится?
Прасковья Никитична мельком глянула на «изделие», не понимая восторга мужа.
— Скамейка как скамейка, — сказала она. — Покрасить не вредно бы…
— Покрасить-то покрашу, — перебил Бабушкин. — А ты ничего не замечаешь? Гляди лучше…
Прасковья Никитична внимательно осмотрела скамеечку, повертела ее и так, и этак.
— Царапина вот, — неуверенно проговорила она. — Тут, кажись, глазок. От сучка…
— Царапина! — засмеялся Бабушкин.
Он перевернул скамеечку, положил ее сиденьем на пол, уперся в доску сапогом и с силой потянул к себе одну ножку. Она медленно, со скрипом вылезла.
— Ну, гляди, — сказал Бабушкин.
Прасковья Никитична осмотрела сперва ножку, потом — дыру в доске.
— Что глядеть-то? — недоуменно спросила она.
Тогда Бабушкин сунул пальцы в отверстие и вытащил из тайного «коридора» подпольные листовки.
— Ловко! — засмеялась Прасковья Никитична.
Она осмотрела и ощупала тайник и опять сказала:
— Ловко!
В тот вечер Бабушкин еще долго возился со скамеечкой. Каждую пару ножек он скрепил поперечиной. Сиденье выстругал гладко, будто вылизал. И наконец покрыл скамеечку зеленой краской.
«Под цвет потолка», — пошутил он.
Назавтра питерский «столяр-краснодеревец» проснулся чуть свет и, лежа, подумал: «Что бы мне еще сработать на досуге?»
Но мастерить для себя Бабушкину больше уже не пришлось. Утром пожилой чиновник принес ему в починку старинную резную шкатулку. Потом соседка попросила зайти — отремонтировать сундук, а трактирщик прислал мальчика — поправить оконные рамы.
Заказы шли один за другим. В конце концов Бабушкин так навострился — даже изготовил новый пузатый комод для купчихи.
…Через несколько месяцев, когда жандармы, потеряв след «государственного преступника», немного поостыли, столичный «столяр-краснодеревец» вместе с женой покинул тихий Полоцк.
Бабушкин уехал в Орехово-Зуево выполнять поручение Ленина.
Верстак и инструменты он продал.
В корзине и чемодане, которые он с женой привезли на вокзал, лежало все их имущество: белье, книги и несколько кастрюль. Никаких шкафов, кроватей, диванов у них не было. Из всей мебели они везли с собой только маленькую зеленую скамеечку.
…С тех пор зеленая скамеечка неизменно находилась повсюду вместе с Бабушкиным. Переезжал он в другой город — тряслась в вагоне и дешевая самодельная скамеечка.
Она служила ему верой и правдой, храня в своем тайнике то запрещенные брошюры, то «Искру», то письма Ленина и Крупской.
Коробейник
Ранним весенним утром по лесу шел человек.
Лес уже проснулся. Острые лучи солнца, пронизывая молодые, еще не густые кроны деревьев, сверкали, как блестящие серебряные нити. Казалось, какой-то великан развесил по лесу гигантский елочный «дождь».
Под ногами мягко чмокали влажные прошлогодние листья. Терпко пахло хвоей, мхом, отходящей после зимней спячки землей, прелыми листьями. Дразнящие, хмельные ароматы.
Мужчина, шедший по глухим лесным тропинкам, был одет в высокие сапоги с заправленными в них брюками, простой пиджак и картуз. На груди его, на широком ремне висел легкий деревянный лоток, какие носили в те годы коробейники; в руке путник держал тяжелую, суковатую палку.
Это был Бабушкин. В семь утра он вышел из Покрова — маленького городка, скорее похожего на большую деревню. Путь его лежал в Орехово-Зуево: восемнадцать верст вековыми, дремучими «морозовскими» лесами.
Хотя идти было не близко, Иван Васильевич шагал легко и с удовольствием. Далекий поход радовал его. Около ручья он остановился. Ручеек был маленький, тихий и какой-то неприметный. Бабушкин положил палку, снял лоток, сел на огромный камень, помыл руки в ручье, потом, зачерпывая воду горстью, неторопливо сделал несколько глотков. Вода была холодная, от нее даже заныли зубы.
Вот уже, наверно, двадцатый раз за последние месяцы совершает Иван Васильевич один и тот же путь по лесу: из Покрова в Орехово. Ходил он этими извилистыми тропинками и зимой, когда чистый, голубоватый, хрустящий под ногами снег покрывал дороги, идет и теперь, весной. И всегда вспоминает, как мальчишкой, лет двадцать назад, пас он с дедом коров у себя на родине, в Леденгском, и часто забредал в такие же глухие леса.
Отдохнув у ручья, Бабушкин встал, повесил на грудь лоток и зашагал дальше. В легком деревянном лотке лежало несколько кусков ситца: темно-синий с цветочками, белый в разноцветную крапинку и ярко-красный.