Товарищ Богдан (сборник), стр. 31
На ближайшем хуторе, по распоряжению Кременецкого, на всякий случай сидели два шпика с лошадьми. Ротмистр стянул с одного из них сухое платье, переоделся и снова вышел «на охоту».
Однако подпольщики все еще не показывались.
«Наверное, дождя испугались, — лязгая зубами на холодном ветру, думал Кременецкий. — Ничего, подожду еще, дождь кончится, и они придут».
…До самого рассвета, дважды меняя мокрое платье, ругаясь на чем свет стоит, но все еще не теряя надежду накрыть смутьянов, бродил Кременецкий возле моста. И только ранним утром он снял засаду и на пролетке помчался в жандармское управление.
— Немедленно доставить из тюрьмы Морозова! — заорал он дежурному. — Ну и пропишу я сейчас этому скоту!.
Между тем жандармы, полицейские, филеры, насквозь промокшие и продрогшие, возвращались из лесу, с реки. И, словно дразня их, в первых лучах солнца, на заборах, на стенах домов, на деревьях и столбах белели листовки. Хоть они подмокли на дожде, но все так же четко чернели лозунги:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
«8 часов работы! 8 часов отдыха! 8 часов сна!»
Возле каждой листовки толпились рабочие: они направлялись на заводы, к станкам. До гудка оставалось немного времени, все спешили прочитать свежие прокламации.
— Знатно сделано! — переговаривались рабочие. — И листок толковый, и напечатано хорошо!
— Молодцы ребята! — говорили другие. — Смотри-ка ты, настоящую типографию завели!
Полицейские срывали прокламации со стен и спешили к Кременецкому. Вскоре у него на столе уже лежала груда мокрых бумажек.
— Перестаньте таскать эту пакость! — наконец, не выдержав, в бешенстве заорал ротмистр. — У меня и так их уже достаточно! — Он яростно ткнул рукой в толстую пачку, отнятую у Морозова.
Когда Петра Морозова ввели в кабинет Кременецкого, ротмистр, сидя за столом, обхватив голову руками, встретил его истошным воем:
— Обману-ул, сук-кин сын!.
— Как обманул? — смиренно спросил Морозов.
— «Как обманул»?! — сердито передразнил его Кременецкий. — Где же твое собрание? Около моста, в лесочке.
— А разве не было? — притворно изумился Морозов.
— Вот именно не было. Я сам всю ночь под дождем, как пес шелудивый, мок…
— А может, отменили собрание?
— Я вот самого тебя отменю, сволочь! — заорал ротмистр и с размаху ударил Морозова по лицу.
Тот упал.
— В тюрьме сгною! — неистовствовал Кременецкий, пиная Морозова сапогами.
— Убрать эту падаль, — приказал он жандармам. — И немедленно устроить обыск во всех типографиях. Сличите шрифты! Выясните, где печаталось это безобразие!
Но обыски ничего не дали. Бабушкин оказался хитрее Кременецкого.
В те вечера, когда типография не работала, Прасковья Никитична приглашала к себе домой соседок: то лузгали семечки, перемывая косточки ближним, то вязали, то песни пели. Прасковья Никитична устраивала у себя эти «посиделки» нарочно: если какой-нибудь дошлый шпик теперь поинтересуется насчет ее дома, — все бабы в один голос заявят, что ничего крамольного здесь не водится.
А когда около бревенчатого деревенского домика все же стал подозрительно часто «прогуливаться» какой-то «дьякон», Бабушкин немедленно перевел нелегальную типографию в другое помещение.
У Ивана Васильевича зародилась новая смелая мысль. Подпольная типография работала бесперебойно. Это хорошо. Но листовки листовками, а Бабушкин уже строил планы издания боевой газеты.
«Выезжаю завтра. Встречай…»
Поздно вечером возвращался Бабушкин с рабочего собрания.
Шагал он медленно. Устал за день.
Уже три года прожил Бабушкин здесь, в Екатеринославе. Привык постепенно к этому южному городу. А вначале, когда выслали сюда из Питера, — каким все казалось странным, даже чудным.
Бабушкин свернул. Вон уже виден его дом. Иван Васильевич ускорил шаги. Пашенька, конечно, заждалась. И ведь как скверно получается! Каждый день хочет он прийти пораньше. Сходить с Пашей в сад или просто хоть побродить вдвоем по берегу Днепра. И никогда не выходит. Все что-нибудь да помешает. Да, невесело, наверно, быть его женой. Женой подпольщика.
Вспомнил Бабушкин, как в первые дни после женитьбы пугалась Паша каждого стука на крыльце — все чудилось ей, что это жандармские с подковками сапоги громыхают. Потом помаленьку привыкла, освоилась.
Освоилась, да не совсем. Как-то призналась Бабушкину — очень хотелось бы ей иметь свое жилище, детей. Жить спокойно и незатейливо, как все вокруг живут.
Но видно — не судьба.
Приблизившись к дому, Бабушкин замедлил шаги.
Опять на лавочке, неподалеку от их крыльца, сидел тот парень. Да, тот самый… Лет двадцати, в желтой косоворотке, щеголевато подпоясанной шелковым шнурком с кистями на конце, и в фуражке с лаковым козырьком.
Который раз уже встречал его Бабушкин!
Парень то дремал на скамейке, то подолгу глядел в газету так настойчиво, будто пытался выучить ее наизусть. А несколько раз сидел он с гармошкой. И что-то наигрывал. Тихо. Словно только для себя самого. И слушал, прикрыв глаза, склонив ухо к самой гармошке.
Что за парень? Просто живет здесь, по-соседству? Или…
«Проверим», — решил Бабушкин.
Он вошел в дом, жена сразу стала хлопотливо накрывать на стол.
— Я сейчас, Пашенька, — виновато сказал Бабушкин. — Через пяток минут.
Пошарил глазами вокруг. Ага, из-под кровати торчит чемодан! Годится.
С большим коричневым чемоданом вышел на улицу.
Парень все еще сидел на скамейке.
Бабушкин быстро прошагал мимо него, будто очень торопился доставить чемодан туда, где его с нетерпением ждут.
Дремавший парень сразу встрепенулся, приоткрыл глаза, настороженно следя за Бабушкиным из-под низко надвинутой фуражки.
Иван Васильевич стремительно прошел до перекрестка, свернул за угол и сразу остановился.
Дальше все случилось, как он и предполагал.
Вскоре из-за угла выскочил парень и с разгона налетел на Бабушкина, который нарочно выставил вперед кулак.
— Простите-с. Кажется, я это… обеспокоил вас? — замялся парень, потирая живот, ушибленный о твердый, как булыжник, кулак Бабушкина.
— Пустяки! — усмехнулся Бабушкин. — Кажется, наоборот, я вас зашиб невзначай?!
Бабушкин вернулся домой. Задвинул под кровать чемодан и сел за стол.
Ужинал.
Паша молча сидела рядом. Нет, она не спрашивала, зачем это муж вдруг схватил чемодан и куда-то помчался. Захочет — сам расскажет. А не скажет — значит, нельзя.
А Бабушкин ел и думал:
«Сигнал! Значит, пора мне сматывать удочки».
Он уже давно чувствовал: с каждым днем охранка все пристальней следит за ним. И теперь — этот парень.
— Знаешь, Пашенька, — сказал Бабушкин, поужинав. — А не надоел тебе этот паршивый Екатеринослав?
Жена широко открыла глаза. Была она маленькая, худенькая. А глаза огромные, как блюдца.
— Вот новость! — сказала она. — Еще вчера ты вроде бы нахваливал наш город? И красавец он, и Днепр… А сегодня — уж так прямо и паршивый?
— Да, Пашенька. Сегодня я разобрался — грязный, вонючий, пыльный городишко. Что в нем хорошего?
Бабушкин засмеялся и обнял жену.
— А вот знаешь, есть такой град Смоленск. Вот это да! Великолепный городище! И вишни там — ого! — Бабушкин подмигнул жене.
Паша усмехнулась. Муж знал, что она больше всего на свете любит вишни.
Дальше разговор продолжался уже в другом, вовсе не шутливом духе. Бабушкин помрачнел и сказал:
— Надо ехать, Паша.
Жена кивнула.
Нет, не хотелось ей вот так, вдруг, покидать город, где прошла вся ее юность, где познакомилась с Бабушкиным… Но раз надо…
На следующее утро Бабушкин сходил за извозчиком. Сам погрузил в пролетку два чемодана.
Жена уехала на вокзал.
Провожать ее Бабушкин не поехал, хотя и очень хотелось. Но — нельзя. Пусть шпик, если наблюдает за ним, не тревожится. Он — тут. Вот сидит, как нарочно, у окошка. А то шпик помчится за женой на вокзал, выяснит, что уехала она в Смоленск. Нет, придется обойтись без проводов.