Товарищ Богдан (сборник), стр. 16

…На рассвете в окно к Ивану постучали. Он вскочил с постели, отдернул занавеску. На улице стояла пожилая женщина, у которой квартировал Илья Костин. Из-под шерстяного платка у нее выбилась прядь волос, пальто было не застегнуто, лицо бледное.

Чуя недоброе, Иван впустил ее.

— Арестовали… Илью арестовали, — испуганно шептала хозяйка.

Бабушкин быстро оделся и поспешил на работу.

С Семянниковского завода его недавно уволили. Слишком насолил начальству молодой слесарь. Глеб Максимильянович Кржижановский помог ему устроиться сторожем в лабораторию Александровского завода. Иван не унывал: сторож так сторож! Даже и лучше: времени свободного больше — и для вечерней школы, и для книг, и для кружка.

А главное — лабораторией руководил сам Глеб Максимильянович — боевой помощник Владимира Ильича. Это очень радовало Ивана.

И сегодня, придя в лабораторию — большую комнату с высоким сводчатым потолком, тесно заставленную длинными черными столами, с микроскопами, различными приборами, спиртовками, колбами, — Иван нетерпеливо ждал Кржижановского.

Но время шло; давно проревел густой, басовитый заводской гудок, от которого тряслась и жалобно звенела химическая посуда в лаборатории. Обмениваясь последними новостями и шутками, принялись за работу лаборанты и ассистенты, а аккуратный Глеб Максимильянович что-то запаздывал.

«Неужели и он?..» — тревожно подумал Иван, но тотчас постарался отогнать мрачные мысли.

Нет, конечно, сейчас откроется дверь и по-обычному торопливо не войдет, а «влетит» всегда бодрый, деятельный заведующий лабораторией.

Но прошло полчаса, час… Кржижановский не явился.

Вскоре товарищ по «Союзу борьбы» сообщил Ивану: ночью произведены повальные аресты.

В первый момент Бабушкин даже растерялся. Как же теперь? Без Николая Петровича, без Шелгунова, без Кржижановского, без многих других «стариков» (так рабочие называли опытных революционеров — Владимира Ильича и его соратников).

Кто будет руководить борьбой, к кому обратиться за советом и помощью в трудную минуту?

Вскоре и на завод просочились тревожные слухи о ночной облаве. В курилках, в уборных, возле станков и тисков то и дело звучал возбужденный шепот. Бабушкин прислушался к одному такому разговору.

— Государственных преступников изловили, сицилистов каких-то, — шептал пожилой усатый слесарь соседу. — Фальшивые монетчики, говорят. Золотые десятки [12] из меди чеканили…

Бабушкин со злостью обернулся к усатому слесарю. Забыв все правила конспирации, он чуть не вмешался в разговор. Эх, отсталость, темнота наша! Но Иван сдержал себя и ушел в курилку. Там тоже было неспокойно.

— Преступников спымали, — снова услыхал Иван. Это говорил низенький клепальщик. — Подкоп под царский дворец вели. Уж я знаю…

— Откуда такие точные сведения, голова? — сердито вмешался Бабушкин.

Но тут в курилку вошел мастер, и Бабушкин, прервав разговор, незаметно вышел.

Горько и обидно было ему. Ведь сейчас особенно важно толково объяснить рабочим, почему жандармы посадили в тюрьму Николая Петровича и других революционеров. Это его первый долг, святая обязанность.

«Справлюсь ли я? Смогу ли растолковать что к чему?» — беспокойно думал Бабушкин, испытующе оглядывая соседей.

Сам Бабушкин был не слишком грамотен. А главное — не умел складно говорить. Сколько раз бывало: начнет что-нибудь доказывать, разгорячится, мыслей в голове много, а слов — нет.

«Как немой», — злился он.

День тянулся бесконечно. Иван то выходил из лаборатории, бесцельно слонялся по заводу, погруженный в свои тяжелые думы, то возвращался, начинал лихорадочно что-нибудь делать. Но все валилось из рук.

Стал помогать лаборанту мыть химическую посуду — уронил и разбил колбу. Стал вытирать подоконники — опрокинул ведро с водой.

Под вечер Бабушкин отпросился с работы и помчался в школу.

Стояли сильные холода. Улицы, наполненные белым туманом, были словно чище: мороз сковал прозрачным ледком вечную грязь Невской заставы, затянул выбоины, щербатины мощеных и немощеных улиц и, казалось, заново покрасил линялые дома и заборы.

В школьном коридоре Бабушкин встретил Крупскую.

Учительница была бледна, под глазами у нее круги.

Иван знал: она — первая помощница Ильича.

— Неужели Николая Петровича взяли? — отведя ее в сторону, украдкой шепнул Бабушкин.

Он понимал — это правда, но сердце не хотело верить.

Надежда Константиновна кивнула.

— Необходимо срочно что-то предпринять, — сказала она.

— Я уже подумал об этом, — взволнованно зашептал Бабушкин. — На заводах кривотолки идут об арестах. Народ-то несознательный. Надо листовку выпустить!

Учительница с удивлением и гордостью поглядела на Ивана. Вспомнила, как всего года полтора назад пришел он в школу.

«Темным парнем был, в политике совсем не разбирался, — подумала Крупская. — А теперь — смотри-ка ты!»

— Прокламация сейчас вдвойне необходима, — продолжал горячо шептать Бабушкин. — Пусть жандармы видят: «Союз борьбы» продолжает действовать. Всех не переловишь!

Бабушкин ушел домой. Через три часа он вернулся. Как раз кончился последний урок. Иван дождался Надежды Константиновны и, отведя ее в угол класса, смущенно шепнул:

— Вот! Я написал…

Тут только Надежда Константиновна увидела: Бабушкин протягивает ей листок, вырванный из тетрадки.

«Что такое социалист и политический преступник?» — прочитала учительница.

— Что это? — спросила она.

— Листок, — робея, ответил Бабушкин. — Я написал. Сам. Плохо, наверно? Но сердце горит, невмоготу молчать…

Через несколько дней, вечером, в маленькой квартирке одного из революционеров Крупская собрала уцелевших от ареста «стариков».

— Иван Бабушкин предлагает опубликовать листовку, — тихим, очень изменившимся голосом сказала Надежда Константиновна. За эти несколько дней она осунулась, посерела. Крупская достала листок, расправила его ладонью и прочитала:

«Что такое социалист и политический преступник?

Братья, товарищи, как тяжело видеть, что мы так низко стоим в своем развитии. Большинство из нас даже не имеет понятия о том, что такое значит „социалист“. Людей, которых называют „социалистами“ и „политическими преступниками“, мы готовы предать поруганию, осмеять и даже уничтожить, потому что считаем их своими врагами. Правда ли, товарищи, что эти товарищи — наши враги?»

Крупская на миг оторвала глаза от бумажки и оглядела «стариков». Все слушали внимательно.

«Простые, взволнованные слова листовки дойдут до сердца рабочих», — подумал пожилой, седой врач, опытный подпольщик.

Лица остальных революционеров тоже выражали одобрение.

Крупская продолжала читать:

«Социалисты — это люди, которые стремятся к освобождению угнетенного рабочего народа из-под ярма капиталистов-хозяев; называют же их политическими, или государственными, преступниками потому, что они идут против целей нашего варварского правительства… Не будем же, братья, товарищи, поддаваться обманным речам тех, кто нас держит в тюрьме невежества… Силы наши велики, ничто не устоит перед нами, если мы будем идти рука об руку все вместе!»

Крупская перевела дыхание и прочитала подпись:

«Ваш товарищ, рабочий».

Листовка была одобрена.

…Министр внутренних дел снова вызвал к себе начальника жандармского управления. Генерал вошел в просторный кабинет почти на цыпочках. Он уже знал: будет разнос. Да еще какой! Утром на многих заводах опять появились проклятые листки. И откуда они взялись, когда Ульянов и другие главари — за решеткой? С ума сойти!

Не доходя трех шагов до стола министра, генерал остановился. Он ожидал, что сейчас снова будет крик, министр опять спросит, зачем они платят деньги сыщикам и охранникам… Но Горемыкин не кричал. Он молча указал усталыми, потухшими глазами на левый край своего огромного стола.

Там друг возле дружки лежали шесть прокламаций. И на каждой сверху было крупно напечатано:

вернуться

12

Десятка — десятирублевая золотая монета.