Улица Сапожников, стр. 30
Солдаты услыхали шорох, треск, вздох и быстро, по-звериному скакнули назад.
— Кто? — прохрипел черный.
Ирмэ не ответил.
— Кто?
— Погоди, Ермил, — сказал второй. — Может, зверь какой?
— Уйди ты! — просипел черный. — Кто там? Выходи.
Ирмэ молчал.
Вдруг черный чуть подался вперед, как-то сморщился, скривился, подмигнул.
— Молчишь? — проговорил он тихо и как бы дружелюбно. — Молчишь, шкура? Соглядаешь? Гляди, гляди, чтоб те окриветь, — и совсем шопотом — бей, ну! Стреляй! Стреляй, говорю!
Он подождал, глядя на дерево, за которым стоял Ирмэ, дикими глазами. Ирмэ не пошевелился. И вдруг черный сжался как-то, сник. Он повернулся и, ступая тяжело, как буйвол, пошел вглубь леса. Второй, часто оглядываясь, побрел за ним.
Ирмэ погодил, пока их совсем не стало слышно.
«Надо выйти на дорогу, — подумал он. — Тут-то видишь какие».
Он шел долго, шел наугад, сворачивая то вправо, то влево. Пойдет по тропинке, дойдет до тупика — до болотца, до топи — и повернет. Туда-сюда. Нет дороги.
И тут услыхал тягучий с подголосками гудок. Он пошел на гудок и вышел на железнодорожный путь, проложенный среди леса. Подходил поезд. Из глухо и чащи — весь в дыму — вынырнул паровоз, а за ним тянулся длинный ряд вагонов. Поезд с шумом, с лязгом, с гулом пронесся мимо Ирмэ и пропал. В лесу после этого стало совсем тихо.
«Вот куда забрел, — подумал Ирмэ. — На железную дорогу!»
По путям проходил сторож, бритый, худой старик в мятой студенческой фуражке.
— Здравствуй, — сказал Ирмэ. — Как пройти на Горы — не знаешь?
Сторож ответил не сразу. Он подумал и сказал:
— На Гусино, может? — сказал он. — Тогда — прямо, по путям.
— Нет, — сказал Ирмэ. — На Горы.
— Лесом, — сказал сторож и пошел дальше.
— Голова, — проворчал Ирмэ. — Я и сам-то знаю, что лесом.
Однако делать нечего — пошел. Через час он вышел на дорогу. Посмотрел и плюнул, — Малое Кобылье!
«.Чадно, — решил он. — Пойду в Ряды. Сегодня-то переночую. Ничего не будет. У Алтера и переночую. А на свету — в Горы».
Еще за версту Ирмэ увидел, что в Рядах что-то не то. Не узнать было Ряды. За этот день у местечка, выросло новое местечко, белый полотняный городок. На берегу Мереи, от моста до Глубокого, стояло штук триста высоких фургонов. У самой воды горели костры, десятки костров, так что над рекой стоял дым, густой, как деготь. Над кострами висели котелки. В котелках кипела вода.
«Цыгане или беженцы?» подумал Ирмэ.
Оказалось — беженцы. Однако сколько их! Мужчины, женщины, дети, старики, старухи. Да-а, народу! Голые младенцы гонялись за собаками. Собаки визжали и лезли под фургоны. Женщины полоскали в реке белье. Мужчины таскали солому и сучья для костров. А на местечковом берегу толпились рядские. Они вздыхали, ахали: «Неуж и нам так-то придется? Господи!»
У моста стоял старый, дырявый фургон. На траве у фургона сидела старуха, держа на руках девочку лет шести. Старуха осторожно гладила ее по голове, кутала в шерстяной платок, и не то говорила, не то напевала ей что-то. Но девочка не слушала. Девочка металась, бредила.
— Баб! Дождь! — кричала она, хотя погода была ясная и небо было синее.
Ирмэ подошел и сказал:
— Тиф?
— Должно, тиф, — проскрипела старуха.
— Внучка, что ли?
— Внучка, — сказала старуха. — Родной дочки дочка. Дочку-то на дороге сховала. А теперь вот Дуню. — Старуха заплакала.
— Тихо ты, — сказал Ирмэ. — Девочку растревожишь.
— Да ей все одно, — сказала старуха. — Огнем горит. Помирает она. — Старуха завыла в голос. — Ой, бож-жа мой!
Пожилой беженец, с рыжеватой бородкой, в поддевке и в картузе, давно уже подмигивал Ирмэ, манил его пальцем, — подойди-ка.
Ирмэ подошел.
— Молодой человек, — сказал беженец, — не знаешь, где тут можно — того? — Он щелкнул себя по горлу.
«Так я тебе и сказал, — подумал Ирмэ. — Еще с тобой потом запаришься. Шиш».
— Нет, — сказал он. — А что?
— А выпить охота, — сказал беженец.
— Брось, — сказал Ирмэ. — Лучше бы хлеба купил.
Беженец безнадежно махнул рукой.
— Все одно, — сказал он. — Пропадаем же, видишь? Всё, брат, прахом. А выпить треба.
— Трудно это, — сказал Ирмэ. — В местечке-то навряд. В деревне, может, найдешь. Из мужиков многие гонят.
— Плохо, брат. — Беженец заскучал. Он стал сворачивать цыгарку, но видно было, что думает он не о цыгарке. — Совсем, знаешь, никуда.
— Ну, как там? — спросил Ирмэ. — Что делается?
— Это на позиции-то? — сказал беженец. — Гибель, что делается. Бьют наших. В приказах пишут: «Удачная атака. Отбили деревню Комары». А врут. Всё врут. Бегут наши. А немец по ним шрапнелью. Кроет и кроет. Беда!
— Как думаешь, — сказал Ирмэ, — дойдет немец до Рядов?
Беженец не понял.
— Какие такие ряды?
— Не ряды — Ряды, — сказал Ирмэ. — Местечко это.
Беженец сощурил левый глаз, будто примерился.
— Дойдет, — уверенно проговорил он. — Через два месяца и будет. Жди, брат, гостей. Фургоны запасай, деготь купи на дорогу, а те колеса скрипеть будут. Я вот мало захватил дегтю — и всю дорогу ругаюсь. Купить-то дорого, кусается. Дерут лавочники, дьяволы. Не посмотрят, что беженец, а все «руп» да «руп». Да где я рубли-то эти возьму? Чеканю я их, что ли?
— Это правда, — сказал Ирмэ, — наживаются ныне лавочники.
— Нет, ты мне скажи; — разошелся беженец, — можно так, или не можно? Я сам лавку держал, дегтем торговал, знаю: запасы у них старые. Врут они, что сами дорого платили, брешут. Я, как торговал, тоже так: «рад бы уступить, да вот в убыток, сам дорого платил». А прошлогоднего запасу полон двор, девать некуда. «Сам дорого платил». Брешут, дьяволы. А с покупателя дерут три шкуры.
— Известное дело, — сказал Ирмэ. — Грабители.
— Грабители и есть! — крикнул беженец. — По мне, таких бы стрелять из пулемету. Под гребенку. Мародеры. Знай себе целкаши считать. А что народ страдает — ему и горя нет. У, дармоеды!
Что-то случилось. Люди вдруг захлопотали, засуетились. Мужчины куда-то побежали к мосту. Потом вернулись и издали еще кричали женам, чтоб раскидывали костры, тушили их.
— Это чего же? — завизжали женщины в ответ.
— Приказал… пристав.
Вот оно что. Пристав!
«Уйти надо», подумал Ирмэ.
И вдруг услыхал голос, знакомый голос: «А-а, здорово!» К фургону подходил Степа — папаха заломлена, через плечо гармонь, на груди Георгий. По походке Ирмэ понял, что Степа пьян и весьма, на высоком градусе.
— Здорово, — цедил он, глядя на Ирмэ в упор. — Здорово, друг. — Замахнулся, размахнулся и — трах — всю руку разодрал о передок фургона.
Ирмэ успел прошмыгнуть под фургон.
— Вылазь! — крикнул Степа и стукнул сапогом по колесу. — Вылазь, говорю.
— Тише ты, — сказал беженец, — колесо поломаешь.
— Я те, бродяга, башку поломаю! — крикнул Стена.
Беженец встал. Это был крепкий дядя, дуболом.
— Ну-ка, — сказал он. — Ломай!
— Чего вылупился? — сказал Степа. — Думаешь — спугался?
— Ну-ну, — сказал беженец, — ломай!
— И поломаю.
— Чего бахвалишься? — спокойно сказал беженец. — Валяй!
Что тут дальше было — Ирмэ не знал, не видел. Он под шумок тихонько вылез из-под фургона, тихонько — руки в карманах, не торопится человек, гуляет — прошел мимо пристава к мосту, завернул по спеша в первый переулок и — юрк в ближайший дом. В синагогу.
Глава девятая
Веселый брадобрей
В узких, высоко прорубленных окнах синагоги видно было небо, охваченное закатом, тяжелое красное небо. Такое небо предвещало грозу. А в синагоге было темно, пусто. Густые сумерки обложили стены, пол, амвон, длинные деревянные столы у печки. Два-три человека — в сумраке их не отличить было от серых стен, — медленно раскачиваясь, молились. Отдельных слов не различить было, только бормотание, однообразное и грустное, навевающее дремоту, как жужжание пчелы в летний день, шло откуда-то из углов. Иногда кто-нибудь вздохнет негромко: «Охо-хо, господи!» И опять — сонный гул, тишина, покой.