Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой), стр. 37
Но нет, нет! Это не она! «Жива ты, жива, моя кривулька!» Динка поднимает с земли тонкие ветки, гладит кривой ствол.
«Жив-жив! Жив-жив!» – кричит над ее головой какая-то озорная птичка; из сосняка, взметнув рыжим хвостом, прыгает белка, качаются в кустах синие лесные колокольчики, прячутся в зарослях папоротника желтые грибы лисички, шевелится муравьиная куча…
«Что это со мной было? – думает Динка. – Я испугалась. Неужели ко всем моим недостаткам я еще и трусиха? Жалкая трусиха…»
Перед глазами ее снова возникает тяжелая пятерня Матюшкина, поросшая рыжими волосами, и между ними темные, въевшиеся пятна. И снова мутная тошнота сжимает горло. Динка хватает раскрытым ртом свежий лесной воздух, утыкается лицом в листья березы… Сердце ее еще бьется неровными толчками, но в нем уже появляется тихое благородное чувство к Жуку.
«А ведь он хороший… – с удивлением думает она, вспоминая, как вел ее Жук к бричке. – Только, может быть, он сейчас презирает меня за то, что я испугалась? Он, наверно, думает: девчонка… что с нее взять? А еще убивать собиралась!»
Гнев и стыд охватывают Динку.
«И убью! – думает она, сжимая кулаки. – Вы не уйдете от меня, проклятые убийцы, в последний раз меня застала врасплох вся эта гнусь, ненависть и тошнота! И это была не трусость, а отвращение, вот что это было, Жук, – мысленно оправдываясь перед собой и перед Жуком, думает Динка. – Потому что, если б можно было драться, я дралась бы до последней капли крови! Жизнь за жизнь! Смерть за смерть! Подумаешь, неженка какая! Затошнило ее от руки убийцы! Да эти пятна запекшейся крови должны удесятерять силы, а не делать человека слабым, как осенняя муха! Нет, конечно! Я буду холодным, как лед, жестоким мстителем всех палачей, и ни один мускул не дрогнет у меня на лице! Я еще покажу вам, Матюшкины!»
Динка выходит на дорогу, вскакивает в бричку и мчится по лесу. Не сидя, а стоя, с высоко поднятой головой.
Жизнь за жизнь! Смерть за смерть!
Глава 25
Голубиное сердце
Только подъезжая к хутору, Динка вспомнила, что не зашла второй раз на почту.
«Эх, что же это со мной делается! – с досадой подумала она. – Ведь правду говорят, что я за маленькими делами не вижу больших… Подумать только, забыть о маме!! Ну ничего! Пусть Прима попасется хоть немного, а потом я опять поеду!»
У хаты Ефима она на минутку остановилась, попросила его распрячь Приму и отвести ее на луг.
– А где Марьяна? – спросил Ефим.
– Не знаю. Она торговала на базаре кабанчика, очень хорошенького… – добавила Динка, чтобы задобрить Ефима, который был недоволен, что Динка уехала с базара, не дождавшись Марьяны.
– Ну ты, Диночка, иди швыдко до дому, бо там тебя ждет який-то чин.
– Какой чин? – удивилась Динка.
– А с откудова ж я знаю? Не солдат, не офицер, а просто военный чин. И сидит он уже целый час, трохи не плачет, бедный… Каже, я на фронт отъезжаю, так попрощаться хотел…
– Да кто же это? Может быть, Миша? Почтовый Голубь?
– Верно отгадала! – засмеялся Ефим. – И я его сразу признал, хоть он и в военном! В какие перья голубя ни обряди, все одно орлом он не будет. Ну, да беги скорей! Спроси, нет ли письма от матери! – крикнул Ефим уже вслед убегающей Динке.
Жиронкин стоял около террасы и безнадежно глядел на дорогу. Около его ног, виляя хвостом, вертелся Нерон, под рукой у Жиронкина выглядывала туго стянутая ремнями шинель.
– Миша! – крикнула, подбегая, Динка и, не дав ему поздороваться, быстро спросила: – Вы принесли письмо? Да?
Жиронкин растерянно улыбнулся, закивал головой и полез в боковой карман гимнастерки.
– Да, вот, пожалуйста… Телеграммка-с…
Динка схватила телеграмму.
«Папа болен. Хлопочу больницу. Ждите письма. Задерживаюсь», – писала Марина.
Динка прочитала один раз, второй, третий. «Папа болен». Эта фраза долго не укладывалась в ее голове. Вспомнились смеющиеся синие глаза, быстрая походка, широкие плечи, а сердце уже свертывалось в комочек и перед глазами вставало бледное, бескровное лицо узника за железной решеткой, и черты отца становились похожими на черты умирающего в ссылке Кости…
Динка опустила телеграмму и молча пошла к дому.
– Прощайте… Я сейчас уезжаю на фронт… Но вам не до меня. Прощайте, – догнав ее у крыльца, грустно сказал Жиронкин.
Динка остановилась, пришла в себя.
– Ах да, вы, наверно, пришли попрощаться? – вспомнила она.
Жиронкин вспыхнул, заторопился.
– Да, я думал… Простите меня. Я хотел попросить у вашей сестры что-нибудь на память. Я знаю, меня убьют… Но это не имеет никакого значения. Только я хотел… мне легче было бы… умирать, – быстро и сбивчиво заговорил он, глядя на Динку глубокими, как синие озерца, умоляющими глазами.
– Да-да, конечно… – сказала Динка. – Я сейчас…
Она вбежала в комнату, быстро, один за другим, выдвинула ящики комода, потом, махнув рукой, бросилась к туалетному столику, открыла шкатулку, где Мышка хранила Васины письма, маленькие, заветные вещицы… Выбросив на стол конверты и исписанные Васиным почерком листочки, она вытащила со дна шкатулки черную бархотку, которую Мышка иногда носила на шее, задумчиво подержала ее в руках, потом снова порылась в сестриной шкатулке, нашла флакончик духов с тоненькой стеклянной палочкой внутри – последний подарок Васи – и, обрызгав духами бархотку, выбежала на террасу.
– Миша… – сказала она, нежно улыбаясь и протягивая на ладони благоухающую эссенцией ландыша бархотку. – Сестра очень хотела попрощаться с вами сама. Но на всякий случай она просила передать вам вот это…
Бедный Голубь, не веря своему счастью, с трепетом поднес к губам дорогой подарок; длинные ресницы его дрожали, из-под них медленно сползали крупные слезы.
Динка порывисто обняла его за шею, стерла ладонью слезы и, щедрая в глубокой жалости к этому беспомощному ребенку, торжественно сказала:
– Сестра просила вам передать, что отныне в самом жарком бою она всегда будет вашим ангелом-хранителем… – Динка сама не знала, почему ей пришло в голову это утешение, но слова ее сделали чудо.
– Я ничего не боюсь теперь! Скажите вашей сестре, что я счастлив… умереть с ее именем! И еще… у меня нет слов, которыми я мог бы поблагодарить ее… – прижимая к груди руку с бархоткой и сияя счастливыми глазами, сказал Миша.
Динка еще раз обняла его.
– Прощайте, – сказала она с неизъяснимой горечью в сердце. – Вы вернетесь… Сестра хотела, чтобы вы вернулись, – сказала она, не веря в его возвращение.
«Пуля ищет малодушного», – почему-то мелькнуло в ее голове вместе с глубокой жалостью к этому беспомощному ребенку, никогда не знавшему ласки.
– Бедный Голубь… Бедный Голубь, – шептала она, глядя вслед удалявшемуся юноше.
Но Голубь не был сейчас бедным, он даже не был голубем, он нес в своем голубином сердце огромное счастье, такое неожиданное и непостижимое, что силы его вдруг окрепли, плечи распрямились и широко открытые глаза смело глядели вперед! Миша Жиронкин был готов на смерть, на подвиг, на любой подвиг во имя любви!
Глава 26
Объяснение
Прочитав телеграмму Марины, Леня решительно сказал:
– Надо ехать. Давай собираться, Макака!
Он выволок на середину комнаты старый, потертый чемодан, отобрал белье, которое возьмет с собой, вынул из двойного дна брошюрку Ленина.
– Не бери с собой ничего такого, за что могут арестовать, – испугалась Динка.
– Да… конечно, мало ли что может быть в дороге, – хмуро сказал Леня, откладывая брошюрку.
– Оставь мне, я тоже хочу почитать! – попросила Динка.
– Хорошо, только смотри осторожней, на день прячь в дупло.
Они снова занялись укладкой. Кое-что пришлось постирать, кое-где не хватало пуговиц. Работая, каждый потихоньку вздыхал, думая об отце.
– Только бы не то, что у Кости… – говорила Динка.
– Ну нет! Костя жил в обледенелой избе. Я думаю, скорей брюшной тиф… это, кажется, часто бывает в тюрьмах, – предполагал Леня.