Динка (ил. А.Ермолаева), стр. 137
Краснорожий мужик быстро ощупал пиджак, поглядел на рваны штаны и сползающую с плеч рубашку мальчика и, сплюнув, отошел в сторону.
— Одни воши, и тыи голодни… — махнув рукой, сказал он толпе.
— Ну вот… Барышня ж казалы…
— И було чого такой гвалт поднимать! — нехотя расходясь, ворчала толпа.
— Споймали якого-то босяка, тай издеваются над ним!
— Эге! Издеваются! А кто ж мое сало увзял? — заложив руки в бока, зычно кричала торговка.
Динка, онемев от страха, молча сидела на земле, пряча под оборками торговкино сало.
— Вставайте, барышня! Все платьице свое спачкали из-за этого босяка! — сердобольно заметила какая-то женщина, подходя к Динке и помогая ей подняться.
— Нет-нет! Спасибо! Я сама! Я, кажется, ногу ушибла, — держась за свой подол, бормотала Динка.
— Ишь ты! Зашиб барышне ножку, а сам убег! — Заохали женщины.
— Убег? — оживилась Динка и, прихрамывая, пошла к столам.
Дойдя до торговки, она быстро нагнулась и, вдруг выпрямившись, положила на ее стол вывалянный в пыли кусок сала.
— Вот ваше сало. Вы сами уронили его… И не в силах сдерживаться от закипевшей в ней злобы, Динка грубо добавила:
— Эх, ты! Сытая морда!
Динка явилась домой в таком плачевном виде, что Леня, встретив ее на лестнице, с удивлением сказал:
— Ты что же это какую мегеру из себя строишь?
— Какую еще Мегеру! Ты сам хороший… мегер! — огрызнулась Динка.
Матери она сказала:
— Я, мама, нечаянно так расширилась, что попала на базар… Но зато наш ридикюльчик наконец потерялся!
Больше Динка ничего не сказала, но всю ночь ее преследовали во сне два видения: вывалянный в пыли кусок сала и мальчик с рваным, кровоточащим ухом…
Глава двадцатая
КАРАЮЩАЯ РУКА
На другой день Динка встала вялая, убитая. Когда мать и сестры ушли, Леня усадил ее за стол и, отодвинув подальше ее любимую горчицу, густо намазал хлеб маслом, положил сверху ломтик колбасы.
— На, съешь… А то ходишь по городу не евши. Гляди, уж серая, как земля, стала.
Динка молча откусила хлеб, положила в рот ломтик колбасы, но жевать не стала.
— Ты что это? — спросил Леня.
Динка покачала головой и, держа во рту колбасу, пошла в кухню. Оттуда послышался крик Маруси:
— Дывысь, яка фуфыра! Колбасу с рота выкидае… Ось, я матери скажу. Заелась, чи що?
Динке сразу вспомнились раскосые глаза и злой голос: «Сытая морда…»
Она глубоко вздохнула и, не допив чай, поплелась в свою комнату, но Леня взял ее за руку.
— Макака, — ласково сказал он. — Ты уже совсем забыла меня… Вроде чужой я тебе стал…
— Ты все с Васей… И с мамой теперь дружишь, все ей говоришь…
— Ну, а как же мне, Макака… Ведь она для меня, как родная мать… Что тебе, то и мне… А Вася учит меня… Вот как уж попаду я в гимназию, тогда опять целые дни вместе будем, — торопливо уверял Леня.
Динка безнадежно махнула рукой.
— Ну, пошли в мою комнату, поговорим… Помнишь, как на утесе, бывало… И поговорим и посмеемся, — заглядывая ей в глаза и пытаясь понять, что с ней, говорил Леня.
Динка молча вошла в комнату, тяжело вскарабкалась на подоконник и, стиснув на коленях руки, сказала:
— Я скоро умру, Лень…
— Тьфу ты! — побледнел Ленька. — Какие страшные слова говоришь… Да я от одних этих слов не то что умру, а прямо на твоих глазах скончаюсь! С чего это тебе в голову такая чушь лезет?
— Это не чушь… У меня уже сердце разорвалось. Вот как у некоторых бывает ухо разорванное и кровь на нем запеклась, так и у меня… Я все равно, Лень, уже не могу жить, — тоскливо протянула Динка, глядя перед собой сухими тусклыми глазами.
— Макака! Да ты хоть мне-то правду скажи… Ты ведь вчера все утро где-то бегала, может, в какую западню попала… Ведь если ты не велишь, я даже матери не скажу! — отчаянно взмолился испуганный мальчик.
— Я, Лень, знаешь что тебя попрошу… Когда ты уж совсем вырастешь, тогда отомсти всем торговкам, у которых сало, и потом…
Динка припомнила, как лавочник из соседней лавки вытолкал в спину старика, который просил у него в долг осьмушку чая… Она загнула пальцы.
— Торговок… Потом лавочников… Ты, Лень, записывай себе, кто кого обижает.
Динка вдруг оживилась и, незаметно для себя, рассказала всю сцену с нищими, которую она видела на базаре, потом рассказала про мальчика с разорванным ухом и про кусок сала, который она прятала в своем подоле.
— Этот мальчик сказал еще, что у меня сытая морда, — неожиданно всхлипнула Динка. — А по-настоящему это у той торговки… сытая… морда…
— У ней! У ней! Это он про нее и сказал! А у тебя какая же морда? Обыкновенное лицо! Ты об этом брось и думать. А этих торговок мы как вырастем, то сразу… каюк! С салом — без сала… — яростно жестикулируя, заверил Ленька.
— И лавочника… И вообще всех подлых людей… — подсказывала Динка.
— Всех, всех! Об этом и говорить нечего! Мы с ними разберемся! А сейчас ты вот что… Как заметишь за кем какую подлость, так и запиши себе, ладно? И не плачь, не надрывай себе сердце, а — р-раз! И запиши! Вот, к примеру, как.
Ленька вырвал из тетрадки лист и, подумав, написал на нем большими буквами:
КАРАЮЩАЯ РУКА
— Вот, — сказал он, передавай этот лист Динке. — Тут ниже ты и записывай! Вот садись к столу и запиши: «Торговка… Лавочник…» Только список свой ты до времени держи втайне. Поняла? — подняв вверх палец, торжественно внушал Леня.
Динка быстро-быстро закивала головой.
— А с нищими как, Лень? Вот если будет революция, то как они?
— А какие же нищие? Откуда они возьмутся после? Каждый будет работать. А если которые дети-сироты, так этих рабочие накормят, соберут куда-нибудь в одно место. А как же иначе?
— Конечно. Как же иначе? А помнишь, Лень, как ты мне обещал, что, когда вырастешь, построишь такой большой-большой дом для сирот, помнишь?
— Я все помню. Мне бы только вот выучиться. — Леня кивнул на стол, заваленный книгами. — Человеком стать!
Взяв со стола листок, Динка, уже совершенно успокоенная, сказала:
— У меня даже зажило сердце. Ты не бойся, Лень! Я еще поживу!
— Конечно, поживи, — согласился Ленька. — А кто тебе досадит, того я либо сразу вздую, либо уж после… «карающая рука» сама с ним расправится.
Глава двадцать первая
ВРЕМЯ ЦВЕТОВ И БЕЛЫХ ФАРТУКОВ
Весна зеленым кольцом охватила Киев, весна сделала его нарядным, цветущим, но уже скоро-скоро она должна была встретиться с летом и уступить ему дорогу…
А пока это было время изумрудной нежности молодых листьев, опьяняющих запахов земли и распускающихся цветов. Младшие классы давно отгуливали свои летние каникулы, а для старших наступило страдное время экзаменов. К Алине приходили подруги, они вместе готовились, нарезали из бумаги билетики и тащили их, стараясь заранее угадать, кому достанется какой билет… К Мышке тоже забегали подруги, но готовилась она одна. Леня вытаскивал ей на балкон мягкое кресло, и, сидя на солнышке, Мышка спокойно и не спеша повторяла пройденное.
На балкон часто заглядывал Вася, предлагал свою помощь, но Мышка, смущаясь, говорила:
— Все равно я выдержу на четверки, у меня никогда не бывает пятерок!
И Вася, забывая свои строгие требования к другим, начинал уверять, что четверка — это самая нужная, самая устойчивая отметка и что ей. Мышке, при ее слабом здоровье, ни в коем случае не надо гнаться за пятерками.
— Вы не смотрите на сестер. Алина уже взрослый человек, ей осталось учиться только две зимы… О Динке и говорить нечего — Динка здоровая девчонка, ей не пятерки, а десятки получать надо, — шутил Вася.
В эти тревожные дни Вася Гулливер почти не уходил от Арсеньевых; кроме Мышки, его беспокоил еще и Леня.
Мальчик сильно вытянулся и побледнел за зиму; намеченные на весну экзамены пришлось отложить на осень.