Динка (ил. А.Ермолаева), стр. 110
Динка рассказывала, часто перебивая себя… Дойдя до того места, как Ленька познакомился со Степаном, она вдруг припомнила базар:
— Я торговала там рыбой… Я кричала: «Сахарная, сахарная!» — и у меня покупали…
Мать слушала ее затаив дыхание и не прерывая ни единым вопросом, но, по мере того как раскрывалась перед ней глубоко скрытая от взрослых, трудная жизнь ее девочки, глаза ее широко раскрывались и по лицу медленно катились слезы.
— Не плачь, мамочка, не плачь, — припадая к ней, бормотала Динка. — Я исправлюсь, я сейчас исправлюсь…
Она рассказала про утес и про то, как они пили там чай с Ленькой и как Ленька разменял полтинник, чтоб купить бубликов… В эти бублики он прятал запрещенные бумажки, я она, Динка, макала в чай ниточки и перевязывала эти бублики…
Динка близко наклонилась к матери, понижая голос и тревожно оглядываясь… Потом зашептала ей в самое ухо про спрятанный на утесе револьвер и, захлебнувшись от своих беспорядочных, взволнованных слов, вдруг примолкла.
Тогда, вспомнив непонятное замечание девочки, что сыщика, верно, уже «съели раки», Марина тихо спросила:
— А почему ты сказала, что сыщик уже не появится? Разве ты знаешь что-нибудь о нем?
Лицо Динки вдруг потемнело, и сияющее, светлое откровение ее души померкло.
— Нет, мама… я ничего не знаю… Я просто так сболтнула…
Перед ней снова встала тайна… Это была Ленькина страшная, вечная тайна, о которой никому и никогда нельзя сказать… Но мать ни о чем больше не допытывалась. Она крепко прижала к своей груди голову Динки и молча старалась побороть волнение, вызванное рассказом девочки.
— Диночка! — сказала она, помолчав. — Мы возьмем к себе Леню… Я всегда мечтала иметь сына… И мне будет очень жаль, если он не захочет…
— Он захочет, мама! Я скажу ему, чтоб он захотел! — радостно откликнулась Динка.
— Да… И ты скажешь ему, что это не чужой хлеб… Я буду ему только матерью, а деньги нам дадут наши товарищи, они дадут их Леньке-Бублику… О нем просил дядя Коля. Леня будет учиться, вы вместе пойдете учиться…
— Опять? — упавшим голосом переспросила Динка, и в глазах Марины снова промелькнула улыбка.
— А ты считаешь, что уже выучилась? — тихо спросила она.
Обе засмеялись.
— Ну ладно! — весело тряхнув головой, сказала Динка. — Я, мамочка, с Ленькой хоть к черту на кулички пойду! Только ты купи нам ранцы. Знаешь, такие меховые ранцы, в которые можно все класть, — заглядывая в лицо матери, попросила она и тут же добавила: — А если они очень дорого стоят, то хотя бы одному Леньке. Ладно, мамочка?
Глава семьдесят пятая
ОЖИДАНИЕ
Дни шли, Динка загибала уже третий палец, но ей казалось, что с отъезда Леньки прошло уже тысячу дней. Тысячу дней и тысячу ночей! Она садилась на обрыве и, обхватив руками коленки, смотрела на Волгу… Осеннее солнце золотило темные волны; по-прежнему шли по реке баржи, тащились нагруженные плоты, стрекотал буксирный пароходик… Динка смотрела всегда в ту сторону, куда ушел пароход «Надежда». Где-то там, за дальней далью, был город Казань… Динка подробно расспросила маму, какой это город, и на карте видела маленький кружочек. Но это не уменьшило ее тоски, и только об одном думала она, глядя на Волгу: если бы там, за желтыми обрывистыми берегами, показался белый пароход! Динка вскакивала и, прикрыв глаза рукой, смотрела вдаль…
Однажды она действительно увидела дымок… По Волге шел большой белый пароход… Девочка помчалась по краю оврага; царапая руки, спустилась на берег; задыхаясь, добежала до пристани… Но пароход шел мимо, и на борту его было написано большими буквами: «Витязь».
Динка повернула обратно… Она шла и плакала, а сзади нее тихо тащились Минька и Трошка. Трошка держал в руках большой арбуз и каждый раз, когда Динка замедляла шаг, уныло повторял:
— Поешь арбуза-то, слышь? Смерть какой сладкий… Разбить тебе об камень?
Но Динка молча махала рукой.
Так они дошли до обрыва. Динка, цепляясь за корни, полезла наверх, а мальчики остались внизу. Трошка, прижимая к груди полосатый арбуз, смотрел вслед плачущей девочке, и на его расстроенном круглом лице блестели капельки пота.
С тех пор под вечер у Динкиной калитки всегда появлялся большой арбуз. Иногда его вкатывали прямо на дорожку, и за забором слышались мальчишеские голоса:
— Дин-ка! Выйди! Дин-ка, выйди! Если на террасе появлялась Алина или кто-нибудь из взрослых, голоса мгновенно стихали, но арбуз оставался.
— Мама! Какие-то мальчики носят Динке арбузы! — широко раскрывая глаза, жаловалась матери Алина.
— Это мои арбузы. Им велел Ленька, — без всяких объяснений заявляла Динка.
— Знатный арбуз! — хвалил Никич, раскладывая по тарелкам красные сахаристые ломти. — Я сам мальчишкой, бывало, на баштаны лазил…
Марина рассеянно смотрела на Никича, на арбуз, на Динку… В последние дни она стала озабоченной и молчаливой. Катя тоже притихла… Один раз Динка проснулась утром от стука швейной машинки… Она испуганно прислушалась, протерла глаза и бросилась к Мышке:
— Мышка, слышишь? Катя опять шьет какое-то приданое… Что это, кому это Мышка?
Мышка открыла сонные глаза и, не успев еще окончательно проснуться, глубоко вздохнула:
— Катя уезжает… Разве ты не знаешь? Она уезжает к Косте… И это не приданое… Она шьет нам формы, чтобы маме не пришлось отдавать портнихе…
Динка вышла на цыпочках из комнаты, выглянула на террасу… Катя шила, склонив над коричневой материей бледное, грустное лицо. У Динки больно сжалось сердце. Катя уезжает? Она представила себе опустевший дом без Кати, без Лины…
Что же это такое? Как они будут жить, как будут жить без Кати мама, Мышка?.. Ей захотелось вдруг броситься к Кате, Обнять ее, просить не уезжать, не оставлять их одних…
Но на террасе была уже Мышка. Посиневшая от холода, В белой ночной рубашонке, она стояла около Кати, обхватив обеими руками ее шею.
Динка поспешно спряталась за дверью…
После завтрака она покорно стояла перед Катей, примеряла старую Мышкину форму, черный передник… Катя подшивала подол, подрезала рукава, закалывала булавками продольный шов… Динка стояла молча и терпеливо, чтоб хоть чем-нибудь угодить Кате… Она словно в первый раз вдруг почувствовала нежную и горячую привязанность к своей тетке.
«Катя, Катя, неужели ты уезжаешь? Как же ты будешь жить без нас? Как будем мы жить без тебя?..» — горько думала Динка, не смея ничего спросить и с трудом удерживая слезы… О Катином отъезде никто не говорил… Может, Мышка ошиблась?
В воскресенье приезжала Лина, мыла, стирала, торопилась, уговаривала бросать дачу.
— В городе я почаще забегать буду, а сюда пока доберешься! И чего сидите? Все добрые люди уже давно переехали… — выговаривала она Кате.
Динка по-прежнему льнула к Лине, и Лина, закармливая ее гостинцами, жалобно говорила:
— Господи! Похудел ребенок, нос как пуговка, ручки тоненькие… Переезжайте скорей, за ради Христа…
Приезжал Олег и тоже озабоченно спрашивал Марину:
— Когда же ты переедешь в город?.. Что это значит, наконец?
Марина показывала ему записку, читала ее вслух… Кто-то писал, что товарищи беспокоятся о судьбе Марины и детей, что через несколько дней вопрос этот окончательно решится.
— Я сама не хочу сейчас переезжать в город. Мне так противна наша городская квартира, там все перевернуто вверх дном после обыска и так живо напоминает арест Кости… — говорила Марина.
Олег с болью смотрел на обеих сестер; он уже знал, что Катя уезжает… В его глазах Катя была все еще маленькой девочкой, той Катюшкой, которую они вместе с Мариной вырвали из рук мачехи и воспитывали, стараясь постоянной лаской и нежностью заглушить в ней тяжелые воспоминания раннего детства. Она казалась Олегу совсем еще юной и беспомощной… Его пугала далекая, занесенная снегом Сибирь, неизвестная судьба заброшенной туда младшей сестренки… Но он знал, что ехать ей необходимо, что Костя ей так же дорог, как брат и сестра. Олег переводил глаза на Марину… Она всегда удивляла его своей стойкостью и мужеством! Так держалась она и теперь, но брат хорошо понимал, чего стоит ей разлука с Катей и как одиноко и тяжело старшей сестре остаться одной с тремя детьми… А может, и с четырьмя, если она возьмет этого сироту, мальчика Леню…