Место на земле, стр. 29

Он был голоден и одинок, но не хотел в этом сознаться. А у меня не было даже куска хлеба, чтобы поделиться с ним. Я мог разделить с ним только горе, только чувство голода. Я подошел к нему не колеблясь. Его гордые глаза вдруг ожили, теперь, казалось, он плакал от радостного изумления. Сейчас ему нужно было только одно: сострадание, чтобы излить кому-то печаль свою, тревогу и горе. Я протянул руку и стал гладить его голову, и он в знак доверия и дружбы склонил передо мной шею, подставляя ее для моей ласки. Я обнял его, прижал к себе его голову и стал гладить его мягкие густые волосы. Мои пальцы почувствовали приятное тепло, и в сердце моем тоже стало теплее. Я вспомнил детство, радостные годы, когда я нянчил моих маленьких сестер, ласкал их пухленькие, нежные тела… Сейчас я на мгновение испытал тоже чувство. Я был счастлив, слезы чуть не брызнули из моих глаз…

Я призадумался над нашим печальным положением. Как накормить, как согреть его? Он, конечно, не принадлежит к миру бедных, моему миру. Нет, здесь он только случайный гость. Значит, я должен разыскать его кормильцев, чтобы вернуть его к той обеспеченной жизни, к которой он привык. Да, теперь я знаю, что надо делать!

Мы находились недалеко от редакций двух крупнейших каирских газет. Я повел его туда, и вот мы уже перед газетной витриной, возле которой стоят еще несколько случайных зрителей. Среди них я заметил мальчика — гладильщика белья с пачкой выглаженных шелковых сорочек, аккуратно повешенных на специальную палку. Он старался что-то прочесть в газете. Рядом стоял оборванный, пожелтевший старик. Его шея была обмотана какой-то тряпкой, голова печально склонилась, и в его взгляде нельзя было прочесть ничего, кроме страдания и скорби. Был там еще чернокожий юноша в поношенной английской гимнастерке и в голубых штанах: сразу видно — безработный. Переминаясь с ноги на ногу, мы все читали газету. Внимательнее всех просматривал объявления старик, а мальчик-гладильщик громко читал заголовки статей и телеграмм. Пробежав газету, я набрел наконец на следующее объявление:

«Пропала собака, корноухая, цвета пепельного. Нашедшего просят обратиться по телефону номер… или в виллу… по улице… Большое вознаграждение».

Я облегченно вздохнул. Наши проблемы разрешены. Я взглянул на пса — моего спутника. Он тоже смотрел на газету, будто читал ее. И снова я увидел в его взгляде ту проклятую гордость, которая ледяными иглами пронзила мое сердце. Мне стало совершенно ясно: он уже был уверен в своей судьбе и не нуждался больше в моей ласке. Больше того, в его взгляде я прочел презрение: он понимает, сколь огромна дистанция между мной и им, он делает мне одолжение, предоставляя возможность так легко заработать деньги.

До его виллы было полчаса ходьбы — для человека, который сыт, а для меня — голодного — целый час. К тому же я не вполне ясно представлял себе, где именно находится эта улица.

Я обратился к бакалейщику на центральной улице, и он посоветовал мне идти три квартала прямо, а потом свернуть вправо. И тут я заметил, что пес, нюхая землю, тянет меня именно в этом направлении. Значит, он узнал знакомые места, значит, бакалейщик указал правильную дорогу…

Я уже стал прикидывать, сколько мне еще идти, какое вознаграждение я получу и как его истрачу.

На тридцать пиастров я сытно пообедаю в харчевне, а семьдесят пиастров — на новую обувь. Но я еще не получил этого фунта. Впрочем, что такое один фунт для жителей этого богатого квартала? И я прибавил себе еще фунт, я удвоил вознаграждение, потом утроил… Наконец, устав от своих расчетов, я убедился, что, как бы ни было велико вознаграждение за собаку, его все равно не хватит, чтобы покрыть все мои бесконечные нужды. А вдруг я получу не три, не четыре фунта, а… Да, я нуждался в самоутешении.

Но только мы миновали второй квартал, как вдруг пес вырвался из моих рук и стремглав бросился вперед. Я хотел остановить его, но тщетно. Мне оставалось только гнаться за ним, а он бежал, едва касаясь земли, по направлению к своей вилле. Вот он перемахнул через забор и скрылся в саду. Затем я увидел, как он важно и степенно поднимается по мраморной лестнице в дом…

Я ведь говорил, что я не гордый. Эх! Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Нет, я совсем не гордый, но не мог же я унизиться настолько, чтобы начать попрошайничать. А ведь если бы я тогда начал добиваться своего вознаграждения, меня сочли бы именно за нищего, за попрошайку. Но не в этом даже дело. Разве это вознаграждение поправило бы мои дела? Через день или два я снова был бы голодным и бездомным. Износилась бы обувь, изорвалась одежда, и я снова превратился бы в того, кто я есть — в гонимого бродягу.

САБРИ МУСА

Ученик

Это случилось пять лет тому назад. Я только что окончил институт и работал учителем рисования в деревенской школе. Деревня находилась в «тридцати пиастрах» [43] от города.

Школа, расположенная недалеко от мельницы, представляла собой просторное здание, окруженное старым, засохшим садом. Перед школой протекал оросительный канал, разделявший деревню на две части. По утрам в зимние солнечные дни мы, учителя, часто усаживались возле школьных дверей и подолгу смотрели на золотой диск солнца, отраженный в зеленой воде канала, на деревенских женщин, волочивших длинные свои подолы по земле — среди пыли, рисовой шелухи и навоза. И пока женщины не скрывались за поворотом у водокачки, видно было, как чинно и мерно покачиваются кувшины на их головах.

А когда начинались ночные дожди, улицы деревни сразу превращались в реки грязи, по которым не пройти, не проехать. Тогда директор школы считал себя лично ответственным за наше благополучное прибытие в класс, и вот каждое утро мы стояли возле своих домов в ожидании деревянной тележки, запряженной пожилым осликом. Мы усаживались на циновку, постеленную на дно тележки, и вместе с ней, покачиваясь из стороны в сторону, проезжали по узким улицам деревни. Завидев нас, каждый житель деревни останавливался и прикладывал правую ладонь к голове в знак приветствия.

Когда наша тележка, постоянно за что-нибудь задевая, переправлялась вброд через потоки грязи, компания учителей представляла собой интересное зрелище, и деревенские ребятишки толпой следовали за нами, чтобы поглазеть на господ. А иногда нашему немолодому ослику приходило в голову «отправить свои естественные потребности», и тогда он останавливался именно возле деревенского базара, перед большой толпой народа, относясь при этом без всякого уважения к чувствам учителей, восседавших в тележке, и совершенно не считаясь со звонком, который уже час тому назад возвестил о начале занятий.

Все эти обычаи казались мне весьма странными, а порой приводили меня в изумление. Я долго не мог понять, почему мои коллеги-учителя так спокойно относятся к самым удивительным явлениям. А понять было нетрудно: такова их каждодневная жизнь, и картины, вроде той, что я описал, были для них настолько обыденными, что вызывали у них такую же спокойную реакцию, какую вызывает сон, еда или выпивка в кофейной дервиша аль-Гамрави, которая, кстати сказать, закрывалась не позже восьми часов вечера.

После зимних каникул директор школы, признав мои способности, добавил в мое расписание четвертый класс, где я должен был вести рисование и уроки трудовых навыков. Сказать по правде, я почувствовал какое-то радостное опьянение, когда узнал о решении директора. «Однако, — решил я, — здесь нужно быть настороже. Ведь я привык к ребятам младших классов. Я сумел обуздать их стремление к шуму и безобразиям. Но четвертый класс! Ребята здесь отличаются и возрастом и характером…»

Однако ученики встретили меня хорошо. Мне кажется, они почувствовали мое к ним отношение или, может быть, они уже слышали обо мне от учеников третьего класса…

Но не прошло и недели, как случилась беда. В классе появился ученик, который не был в школе, когда я давал первые мои уроки. Он явился и сел за свою парту в последнем ряду около окна. Мальчик этот был высокого роста, толстый и, казалось, очень глупый. Судя по одежде, он принадлежал к одной из знатных семей деревни.