В морях твои дороги, стр. 8
— Вот это путешествие! — воскликнул старший лейтенант, который сидел от меня наискосок.
Он встал и протянул мне через стол руку. Остальные тоже принялись здороваться; но мне почему-то показалось, что я появился не вовремя и мешаю им разговаривать. Только в конце обеда меня стали расспрашивать о Ленинграде. Потом начался разговор о налетах гитлеровцев, о том, как торпедный катер дрался один с тремя немецкими катерами, о шхуне, вчера потопленной фашистской подводной лодкой. Мне было трудно представить, что отсюда, из тихой речки, где рыбаки ловят рыбу, моряки уходят в бой, на них сыплются бомбы и по ним бьют орудия.
Об отце никто не упомянул.
Каюта была заперта: Фрол ушел обедать и не оставил ключа. Я стал бродить по узким переходам. Фамилии офицеров, которым принадлежали каюты, были мне незнакомы. Но вот я увидел прикрепленную кнопкой узкую белую карточку: «Капитан 3-го ранга Рындин». Я подергал за ручку, но дверь была заперта. Соседняя каюта принадлежала капитан-лейтенанту Гурамишвили. Я толкнул какую-то дверь и очутился в читальне. На длинном столе покрытом кумачовой скатертью, лежали газеты и журналы а на стенах висели оперативные сводки Совинформбюро и газета «Катерник», написанная от руки. Под бешено несущимся катером я увидел стихи:
Я знал, что фашисты сделали с Севастополем. Они двести пятьдесят дней били по нему из орудий. Со всех сторон на город шли сотни танков. Фашисты бросали бомбы в корабли, которые увозили раненых. Когда наши, по приказу командования, оставили Севастополь, в нем не осталось ни одного целого дома…
Я продолжал читать:
«Идя на выполнение боевого задания, мы клянемся, что будем действовать решительно, смело, не щадя своей жизни для разгрома врага.
Пока сердце бьется в груди и в жилах течет кровь, мы будем беспощадно истреблять гитлеровцев.
Мы будем идти только вперед!
Силы свои и кровь свою отдадим за счастье народа, за нашу любимую Родину.
Дальше шло описание боя:
«Командир Рындин под ураганным огнем противника первым ворвался в порт. Крупнокалиберные немецкие пулеметы и автоматы обстреливали катер со всех сторон. Герои же потопили стоявшие в порту транспорт и две баржи.
Уклоняясь от снарядов и мир катер полным ходом вырвался из огненного кольца. Но вдруг он врезался в остатки бон. На винт намотался трос. Команда бросилась на корму освобождать винт.
Враг, заметив стоящий без движения катер, открыл по нему прицельный огонь. Рулевое управление вышло из строя. Но герой-командир, капитан третьего ранга Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти катер. Глядя на своего командира, мужественно боролся за жизнь корабля и весь экипаж.
Освещая море ракетами, немцы засыпали катер снарядами. Работа подходила к концу, оставалось сбросить с винта последнее кольцо троса. В это время раздался взрыв. Катер пошел ко дну. Оставшиеся в живых моряки вплавь устремились к берегу.
На помощь к ним ринулся катер Гурамишвили.
Уже подобрали краснофлотца Бабаева, когда фашистские снаряды накрыли катер. Он стал тонуть. Последним спрыгнул в воду капитан-лейтенант Гурамишвили и поплыл к берегу.
Старший лейтенант Русьев пытался подойти на помощь пловцам, но гитлеровцы открыли такой ураганный огонь, что ему не удалось этого сделать».
Мне показалось, что я вижу море, подбитый катер, людей, плывущих к берегу в темноте… Значит, они, если живы, на земле, захваченной врагом.
Если живы!.. Я не мог представить себе отца не живым. Его теплые, сильные руки вытаскивали меня из постели, когда он приезжал из Кронштадта. Он крепко обнимал меня, когда мы сидели с ним по вечерам на диване, и рассказывал мне о дальних походах. А как он заразительно хохотал, представляя медведя-озорника, члена корабельного экипажа!
Я впился глазами в газету. Слезы мешали читать. В ней не было страшного слова «погиб». Нет, не может быть, нет, его не могли убить, его не убили!
«Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти свой катер… Когда катер пошел ко дну, оставшиеся в живых устремились к берегу…» Оставшиеся в живых. А отец? Он-то жив или нет?
Капитан первого ранга сказал вестовому: «Пусть начальник клуба снимет в ленинской каюте газету». Вот о какой газете шла речь! Он не хотел, чтобы я прочитал заметку…
Глава девятая
ВСТРЕЧА
Спотыкаясь, я поднялся по трапу на палубу и наткнулся на Андрея Филипповича. Я постарался взять себя в руки. Он моих слез не заметил.
— Скучаешь? — спросил он. — Пойди, погуляй, пока не стемнело. Не опоздай к ужину… Пропускать во всякое время, — приказал он матросу у трапа.
О недавнем дожде напоминали лишь капельки на голых ветвях да глубокие лужи. Над болотом клубился туман. Намокшие ивы купали ветви в реке. Каркали, отряхиваясь, вороны.
Небо стало розовым, в мелких лиловых облачках. Дома в деревне стояли высоко над землей, на столбах. Переплывая в ялике речку, пели матросы. «Прощай, любимый город…» — затягивал тенор. «Уходим завтра в море…» — вторил ему баритон.
На краю деревни несколько мужчин убирали сети.
Я спросил:
— Скажите, пожалуйста, где дом Ираклия Гамбашидзе?
— А зачем тебе, бичико, [2] Ираклий?
Я сказал, что мне нужно видеть тетю Кэто, у которой живет Антонина, внучка художника.
— Иди в третий дом по улице, — ответили мне.
Большая собака с обрезанными ушами вышла из ворот, обнюхала мои брюки и повиляла обрубком хвоста.
Я уже собирался было крикнуть: «Тетя Кэто!», как у калитки появилась русоволосая девочка в синей юбке и серой вязаной кофточке. Я сразу узнал ее.
— Антонина!
Она остановилась и сморщила лоб.
— Не помнишь? Мы смотрели с тобой «Кота в сапогах»! В Ленинграде!
— Да, помню, на Моховой, в ТЮЗе! Но откуда ты взялся?
— Я вчера приехал. Ты знаешь, я в Тбилиси видел твоего деда. И он просил передать, что скучает и пришлет за тобой Тамару.
— Тамару? Ты был под горой Давида?
— Да, Мы с мамой были у Шалвы Христофоровича. Какой он замечательный художник! Как жаль, что он больше не может рисовать.
— Да, он стал плохо видеть.
— Нам врач оказал — он ослеп.
— Ты что-то путаешь!
— Он получил…
— Что?
— Нет, ничего.
Я вовремя спохватился. Чуть было не оказал: «Он получил извещение».
Рыбаки что-то нам закричали. Кажется, подзывали к себе.
— Пойдем куда-нибудь, — сказал я. Не до них было мне…
Мы свернули на кладбище. Юркая змейка выползла из-под белой плиты. Я отпрыгнул.
— Это уж, ты не бойся, — успокоила Антонина.
Болотная птица низко пролетела над нами, чуть не задев меня крыльями.
— Так он ослеп? — спросила вдруг девочка. — Нет, он не мог ослепнуть!
Я пробормотал, сжав кулаки:
— Когда я вырасту, я фашистам за все отомщу!
— За что?
— За все!
Она подняла заплаканное лицо:
— Тебя Никитой зовут?
— Да. Ты запомнила? Никита Рындин…
— Рындин? Дядя Георгий ведь тоже Рындин!
— Это мой папа.
— Папа твой?
— Да.
— Значит, твой папа — дядя Георгий? — переспросила она. Положив руки мне на плечи и уткнувшись мне в грудь головой, она отчаянно заплакала. «Знает», — понял я.
Не помню, сколько мы так простояли под мокрою ивою. Когда я опомнился, то с удивлением заметил, что кругом все затихло. Матросы больше не пели. Замолкли на кладбище птицы. Ветер стих. Ветви не шевелились, и камыши перестали шуршать. Где-то далеко, в облаках, захрипело: «Ух-ух!»
2
Бичико — мальчик.