В морях твои дороги, стр. 54
Глава девятая
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
— Победа!
— Победа, Кит!
Великое слово — победа! Его можно повторять тысячи раз. Оно звучало повсюду: в эфире, на улицах сразу ставшего праздничным города; его повторяли старики, ребятишки, солдаты, матросы; его выводил белым дымом по синему небу летавший над городом самолет. Победа! Мы всегда знали, что произнесем это слово. В тот день, когда на нас напал Гитлер, Вячеслав Михайлович Молотов сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». И никто не сомневался в победе. Солдаты, уходя на фронт, клялись: «Мы вернемся с победой». Моряки уходили в десанты, высаживались на занятый врагом берег, говоря: «Мы жизни не пожалеем, но победим». Весть о том, что наши в Берлине и над рейхстагом развевается флаг победы, разнеслась быстрее ветра. Мы видели в широко раскрытые окна училища, как из всех домов люди выходят на улицу, целуются, обнимаются, поздравляют друг друга, качают солдат, офицеров.
— Протасова качают, глядите-ка!
Да, Протасов не избежал общей участи и то взлетал вверх, держа в руке бескозырку, то снова попадал в объятия сотен дружеских рук.
И на домах один за другим возникали трепещущие на ветерке флаги, с балконов свешивались мохнатые красные ковры, и на горе над городом вдруг возник такой большой портрет Сталина, что его было отовсюду видно.
В этот день, солнечный, яркий и теплый, все горы вокруг были желтыми, розовыми, сиреневыми и красными от бесчисленного множества цветущих кустов и фруктовых деревьев. Хотелось петь, танцевать, веселиться и без устали повторять: «Победа, победа, победа!»
И мама, которая как раз в этот день проездом в Ленинград попала в Тбилиси, пришла в училище такая счастливая, вся сияющая! Она закружила меня по приемной:
— Победа, сынок, победа! Война кончена! Наши — в Берлине!.. Я ведь еду домой, в Ленинград! — продолжала она. — Теперь скоро все вернутся домой! Папа едет учиться. За парту вы сядете оба — и ты и отец. Я посмотрю, кто кого перегонит и кто будет лучше готовить уроки! А-ка-де-ми-я! — протянула она. — Вы оба станете такими учеными!
Когда я получил разрешение уволиться, она заторопила меня:
— Я жду не дождусь, когда увижу славного Мираба Евстафьевича и Стэллу. Потом зайдем к Шалве Христофоровичу. А вечером будем слушать салют. Подумать только: никакого затемнения больше! Везде огни, всюду свет!
— Я позову с собой Фрола и Юру.
— Отлично, мой маленький.
— Мама, не называй меня маленьким.
— Ах да, я забыла! Ты взрослый… Никиток, да ты действительно стал совсем взрослым. — И она повернула меня лицом к зеркалу.
Передо мной стоял подтянутый, нарядный моряк в мундире, в белых перчатках, в сбитой на ухо бескозырке. Мне ведь пятнадцать лет, целых пятнадцать лет!
Мы вышли из училища. Что творилось на улицах в этот день! Мальчишки не продавали цветов — они их дарили солдатам бесплатно. Девушки были в праздничных платьях. Все окна были настежь раскрыты. По панели шел толстый грузин, прижимая к груди бурдюк с вином и держа в другой руке рог. Вот он остановился, что-то сказал офицеру, попавшемуся навстречу. Тот засмеялся и тоже остановился. Тогда толстяк наклонил бурдюк, осторожно, стараясь не расплескать, налил густого красного вина в рог и протянул офицеру.
— За победу! — сказал он.
— За победу! — повторил офицер и выпил вино.
— Мой сын, Гоги, в Берлине, — сообщил толстяк. — Он говорил сегодня по радио, понимаешь? Тбилиси — где, Берлин — где, а Гоги дошел! И он оказал, что сфотографировался со своим другом Иваном Сивцовым у рейхстага. У самого рейхстага, понимаешь? — продолжал он, подходя к высокому матросу с гвардейской ленточкой. — Очень прошу вас, выпейте за победу, — оказал гвардейцу толстяк, и матрос тоже выпил вино из рога.
— Мама, да ведь это дядя Мираб!
Я ринулся через улицу, расталкивая густую толпу. В этот день ни один человек не обиделся, все уступали дорогу, и я, запыхавшись, остановился перед Мирабом:
— А мы — к вам! Вы знаете, мама приехала!
— Где твоя мама? — спросил Мираб, отыскивая маму глазами. — Нина! — воскликнул он.
Он хотел обнять маму, но руки у него были заняты. Он, не растерявшись, сразу налил в рог вина.
— За победу, Нина! За твоего мужа-героя! За моего сына! Ты слышала, он сегодня по радио выступал из Берлина? Кто мог подумать! Ай-ай-ай, я сам не знал за ним такой прыти — до Берлина дошел! И сегодня весь Союз слушал, как простой грузин, Гоги Гурамишвили, говорил, что его минометная часть стоит у рейхстага. За победу!
— Ну, как же это — на улице пить? — засмеялась мама.
— Пей, Нина, пей, сегодня все можно! Кто сегодня дома сидит? Сегодня все на улице. Все веселятся. Все поют. Все танцуют. Все пьют. Пей, Нина!.. Идемте ко мне, — скомандовал Мираб. — Забирай всех товарищей!
Мы отправились в переулок, всегда тихий, но сегодня тоже заполненный народом, и Мираб до тех пор угощал встречных солдат и офицеров вином, пока бурдюк не опустел и не съежился, а потом Мираб целовался с знакомыми и все поздравляли его.
Тетя Маро принялась показывать новые фотографии Гоги, а Фрол, умудрившийся где-то по дороге достать букет цветов, потихоньку сунул его Стэлле, что было сразу замечено дядей Мирабом.
— Ого, моей дочери моряки уже дарят цветы! — воскликнул сапожник, пока Стэлла, пунцовая от волнения, доставала с комода вазу.
— Нет! Что… это… у тебя? — вдруг уставился Фрол на Стэллу.
— Как «что»? Медаль «За оборону Кавказа». Ты же знаешь, что наша школа над морским госпиталем шефствует. И сам видел — мы в палатах дежурим.
— По… поздравляю…
Фрол сел на тахту: у него подкосились ноги.
— Что, Фрол, не ожидал? — засмеялись мы.
Мираб заставил нас отведать бастурмы — жаркого из баранины, и вареной рыбы — цоцхали, хвалил Стэллу, гордился ее медалью и уверял нас, что мы так выросли, что, честное слово, он нас на улице принял за лейтенантов. Мы знали, что он льстит, но льстит от доброго сердца, этот добродушный толстяк с пестрыми усами. Потом мы отправились к Антонине, и Мираб с сожалением проводил нас до порога.
Стэлла шла между нами, с букетом цветов в руке и с медалью на зеленой с розовыми полосками ленточке, приколотой к платью. Она вся сияла от счастья и болтала без умолку, и прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться ее длинными черными косами.
Тамара, увидев нас, закричала:
— Антонина, беги, погляди, кто пришел! Антонина!
— А я-то ждала тебя, Никита, ждала, каждый день ждала! — кричала Антонина, сбегая по лестнице.
Она расцеловала маму и Стэллу, схватила цветы и потащила нас наверх. Шалва Христофорович сидел у окна.
— Никита пришел? — спросил он. — Очень рад! Поздравляю с победой. Какое счастье, Никита! Дай, я тебя расцелую. С тобой Стэлла и твои друзья, да?
— И мама!
Художник встал:
— Где же Нина? Что же вы молчите? Подойдите ко мне, дайте обнять вас и поздравить с победой. Какое счастье, какое счастье! — повторял он, целуя маме руку. — Наконец, мы все можем вздохнуть свободно… Как Георгий? Как мой Серго?
— Они в Севастополе, — сказала мама. — Сегодня они так же счастливы, как все в нашей стране… И, конечно, вспоминают нас с вами.
— Я слышу, бурлит весь Тбилиси, — сказал художник. — Можно подумать — дома все пусты.
— Да, — подхватила мама, — чудеснее дня я еще не видела в жизни!
Мы пошли в комнату Антонины и увидели Хэльми.
— С победой, мальчики! — вскричала она, бросаясь навстречу. — Я так счастлива! Мы уезжаем домой.
И она принялась рассказывать о Таллине, который, как видно, очень любила. Сколько там древних башен и памятников! И одну башню зовут «Длинным Германом», а другую — «Толстою Маргаритой». И есть домик Петра в парке Кадриорг и памятник русскому броненосцу «Русалка», погибшему в море. Теперь она все это снова увидит!
— А я еду на свой крейсер, — сообщил Фрол.
— Не-ет, тебе дали крейсер? — удивилась Стэлла.