В морях твои дороги, стр. 39
После испытаний у нас был концерт. На этот раз выступали артисты. Потом был объявлен список тех, кто поедет на море — на флот — для ознакомления с кораблями.
— «Руководитель группы, — читал Кудряшов, — капитан второго ранга Горич. Его заместитель — капитан третьего ранга Сурков. Воспитанники, удостоившиеся посетить флот: Авдеенко, Бунчиков, Живцов, Забегалов…»
Я не слышал других фамилий, пока он не произнес:
— «…Поприкашвили, Рындин…»
И хотя я и до этого был твердо уверен, что поеду на флот, я чуть не закричал на весь зал «ура» от счастья.
В воскресенье перед выходом в лагерь мы собрались в последнее увольнение.
Фрол предложил пойти к Стэлле и позвал с собой Юру.
— А может, возьмем и Олега? — сказал он. Мы согласились.
Стэлла увидела нас в окно и, выскочив нам навстречу, закричала: «Папка, папка! Это Никита, и Фрол, и еще я не знаю, кто с ними!»
— Не-ет, как я рада! — говорила она, пожимая нам руки. — Антонина, где же ты, генацвале? Смотри, кто пришел!
— Никита, мы только вчера тебя с дедушкой вспоминали! — кинулась ко мне Антонина.
Я передал ей письмо и сказал, что Серго опять ушел в море.
Фрол, отставив ногу назад, полез в карман и как только мог торжественно заявил:
— Помнишь, Стэлла, ты писала в письме, чтобы я не приходил к тебе без пятерок? Так вот, чтобы ты не задавалась, я принес тебе свои отметки.
Стэлла засмеялась и откинула за плечо косу:
— А я знаю твои отметки!
— Откуда? Тебе кто сказал? — спросил Фрол, наступая Юре на начищенный ботинок.
— Твой начальник.
— Какой? Старшина Протасов?
— Да нет же! Начальник.
— Кто? Старший лейтенант Кудряшов?
— Ах, при чем тут старший лейтенант, я не понимаю! Разве адмирал — не начальник?
— Адмирал?.. — растерялся Фрол.
— Не-ет! Какой ты непонятливый! — засмеялась Стэлла. — Он шел по улице, такой важный, серьезный, погоны — как у генерала. Я подошла к нему и спросила: «Товарищ адмирал, скажите, пожалуйста, у вас учится Фрол Живцов?»
— С ума сошла! — ужаснулся Фрол. — А он что? Рассердился?
— Зачем? Остановился, улыбнулся и говорит: «Да, у меня, в Нахимовском. А ты, девочка, знаешь Живцова?» — «Знаю, — говорю, — он мой большой друг». — «Вот как! — отвечает твой начальник. — И давно вы с ним дружите?» — «С весны, — говорю. — И я ему сказала, чтобы он не ходил к нам, раз учится плохо и за плохую дисциплину с него сняли погоны и ленточку». — «Вот так девочка! — сказал адмирал, а сам улыбнулся. — А тебя как зовут?» — «Стэлла». — «Красивое имя. И косы у тебя замечательные! Так вот что я тебе скажу: твой друг Живцов молодец и стал учиться отлично. Отлично, понимаешь? И я его посылаю на корабли. Ты довольна?» — «Я так рада!» — сказала я. А потом мы попрощались за руку, и я пошла в школу. Я оглянулась — он все стоял и смотрел мне вслед. И он совсем простой, хороший адмирал, ну, как мой папа. Или как дедушка Антонины.
— Стэлла, веди своих друзей скорее в дом! — позвал с порога Мираб. — Четыре моряка в моем доме! — радовался он. — Маро, Маро, принимай гостей, голубка!
Через несколько минут мы сидели за накрытым столом в прохладной комнате и Мираб угощал нас чурчхелой и разбавленным водою вином.
— Это очень полезно, — убеждал он. — Натуральное кахетинское, чистый виноградный сок, утоляет жажду.
Юра и Олег чувствовали себя так, будто они уже не первый раз в гостях у Мираба. Говорили о театре, о море и о том, что Гоги, брат Стэллы, воюет далеко на западе. А Мираб, подняв стакан за моего отца и отца Антонины, ни словом не обмолвился о том, что они пропадали и нашлись: он знал, что отец Фрола никогда не вернется.
Потом отец с дочерью спели нам «Цицинатэллу», «Сулико» и много других грузинских песен. Песни были то печальные, то веселые, но все красивые и мелодичные. И когда я сказал: «Жаль, что нет скрипки, а то бы Олег нам сыграл», Стэлла переглянулась с отцом, он кивнул, и она, открыв шкаф, достала потертый футляр. В футляре оказалась старенькая скрипка.
— Это скрипка нашего Гоги, — сказал Мираб. — Возьми, поиграй! Может, она не так хороша, как твоя, но все же отличная скрипка.
— Вы пойте, я вам буду подыгрывать, — предложил Олег.
— Бесподобно! — одобрил Мираб. — Вот так нам всегда подыгрывал Гоги!
И они снова запели «Сулико», и Олег очень быстро подхватил мелодию песни, и мы слушали, долго слушали, а соседи стояли под окнами и тоже слушали, как поют отец с дочерью и как им вторит скрипка их Гоги.
Потом мы отправились в Муштаид, где два раза прокатились в пионерском поезде; сидели на берегу Куры.
— Мы уезжаем в лагерь, — сообщил я девочкам.
— А я еду в Хашури, к бабушке, — сказала Стэлла.
— А ты, Антонина?
— Я поеду в Сухуми. Там живет мой дядя, ученый; он скрещивает мандарины, лимоны…
— И фейхоа?
— Фейхоа — не цитрус, но у дяди в саду есть и фейхоа. Знаешь, как она растет? Зеленый огурчик на кустах… Когда я окончу школу, я пойду в институт. И буду, как дядя, добиваться, чтобы у меня вырастали мандарины со сладкой кожицей — их можно будет есть целиком. И сладкие лимоны. Папа сказал, что это очень хорошая специальность.
— А я, — сказала мечтательно Стэлла, — буду водить электровозы. Ты слышал о Сурамском перевале? Высокие горы, ветер, снег, буря — электровозу все нипочем. А еще, знаешь, есть высоко над Боржоми, в горах, — Бакуриани. Сейчас туда ходит обыкновенный поезд, плетется на гору три часа. А мы будем за двадцать минут на вершине! Не-ет, как это здорово, понимаешь? Внизу — жара, внизу пьют воду со льдом, а наверху — на лыжах катаются, понимаешь? Бакуриани…
— А меня на электровоз ты возьмешь? — спросил Фрол.
— Конечно! А ты меня — на свой катер?
— Ну, нет! Женщинам на катере быть не положено.
— Даже мне?
— И тебе нельзя. Запрещено, понимаешь?
— Не-ет, как несправедливо! Тебе на электровоз можно, а мне на катер «не положено». Почему?
Все засмеялись — так смешно Стэлла осудила несправедливость.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
УХОДИМ ЗАВТРА В МОРЕ
Глава первая
В ЛАГЕРЕ
Наш корабль называется «Гордый». Волна обрушивается на палубу. Штурман докладывает: «До земли двадцать два кабельтова, по носу — подводные рифы». Командир подает команду: «Лево руля!» Мы прошли Дарданеллы, Средиземное море и Суэцкий канал. Мы стали закаленными моряками. Командир наш — Живцов, Бунчиков — старший механик, Девяткин — штурман, Авдеенко — радист, Поприкашвили — минер, я — старший артиллерист…
«Гордый» существовал только в нашем воображении. Мы жили в лагере среди гор, где в ущелье за камбузом дрались, визжа, шакалы и на много километров вокруг не было даже речушки. Неподвижная шлюпка, такая же жалкая здесь, как рыба на прибрежном песке, и была нашим эсминцем — нет, крейсером «Гордый». Днем мы учились грести. Весла были тяжелы и неповоротливы. А может быть, неповоротливы были мы сами? Но вечером, под звездным небом так легко было превратить шлюпку в корабль, песок — в море, горы — в берега Дальних стран, а светлячков — в огоньки на клотиках.
По ночам в палатках подавались во сне команды: «Отдать швартовы!» или «Первая башня — огонь!»
Мы огорчались, что наш лагерь не похож на корабль, хотя мы несли вахту по палаткам, по камбузу, по столовой, и сутки делились у нас на шесть вахт, и каждые полчаса отбивал склянки большой колокол.
Ровно в восемь утра все училище выстраивалось на передней линейке. Звучал горн. Подавалась команда: «На флаг!» И белый с широкой голубой полосой флаг замирал выше сосен, на мачте.
В лагере не было ни парт, ни классов. Занимались гимнастикой, греблей, боксом, лазили по горам с Горичем, «семафорили» — переговаривались флажками. В нашем распоряжении был полный набор сигнальных флажков. Горич же вычертил силуэт парусного корабля, и мы находили бушприт, фок-, грот- и бизань-мачты. Горич составлял альбом «морской славы», куда мы под его руководством переписывали из книг и газет описание подвигов русских моряков.