В морях твои дороги, стр. 38

Вот один из последних подвигов командира отряда капитана третьего ранга Рындина, рассказ о котором записан со слов его товарищей…

К ночи поднимается ветер. Волны накатываются на набережную.

— Немецкий караван выходит из Севастополя, — говорит командир соединения.

— Мы его не выпустим, — отвечает Рындин. — Прошу дать «добро» на выход.

— В море семь баллов, — предупреждает командир.

— Хоть десять, немцев нельзя выпустить, — упрямо говорит Рындин.

— Беспокойный человек ты, Юрий Никитич, — улыбается командир. — Добро! Желаю тебе успеха!

Море ревет и стонет.

На катерах все готово к отходу. Матросы знают, что никакой шторм не удержит их командира у пирса.

— Заводи моторы! — кричит Рындин и прыгает на флагманский катер.

Гурамишвили ведет второй катер, Русьев — третий.

На их счету сотни выходов в море, десятки потопленных вражеских кораблей, бои с катерами, бои с авиацией, бои с береговыми батареями. Уже видно зарево в небе — бой вокруг Севастополя начался!

Каравана нет. Катера замедляют ход. Рындин вглядывается во тьму. Нигде ничего. Ушел караван, что ли? Опоздали? Нет, по расчетам он не мог пройти.

Но вот Гурамишвили сигналит: слева — охрана каравана. Моторы приглушены.

— Караван! — докладывает боцман. Рындин считает: один, два, три… десять…

Караван идет кильватерным строем. Немцы торопятся поскорее уйти. Наши моряки дрались за Севастополь 250 дней, немцы не выдержали и трех дней штурма. Немецкое командование, штабы, офицеры, интендантское отребье — те, что грабили Крым, вырубали сады и парки, сожгли «панораму», разрушили все, что дорого русскому сердцу в городе морской славы, идут на кораблях!

— По пятам! — приказывает Рындин. Вперед! Катер мчится на транспорт.

— Трасса по носу! — докладывает боцман. Катер уходит из-под огня.

— Трасса по корме!

Зеленые и красные вереницы светящихся пуль оплетают катера, словно паутиной.

Транспорт мечется, ускоряет ход. Торпеда догоняет его. Взрыв! На транспорте вспыхивает пожар. Еще взрыв — и на воде плавают обломки.

В атаку идет катер Гурамишвили. Перед ним транспорт в пять тысяч тонн.

Кажется, что катер вот-вот врежется в борт транспорта, протаранит его. Но катер, летевший как стрела, резко сворачивает, выпустив торпеду. Торпеда режет волну. Ничто не остановит ее! Взрыв — и от транспорта остается торчащая из воды мачта.

Русьев не отстает: третий транспорт идет на дно. Тогда Русьев бросается на огромную самоходную баржу. Огрызаясь от нападающих на него конвойных катеров, он топит ее.

Катера делают по второму заходу. Вся кильватерная колонна дезорганизована. Уцелевшие гитлеровские суда в темноте натыкаются друг на друга. Катерники знают — у дальнего мыса сторожат наши подводные лодки. А с рассветом их нагонят штурмовики. Ни один не уйдет!

План Рындина по разгрому вражеского каравана приведен в исполнение».

Я отдал газету отцу и маме. Пришли Серго с Русьевым.

— Пора! — посмотрел отец на часы.

— Да, пора, — сверив свои часы, подтвердили Серго и Русьев.

Отец пожелал мне успехов. Русьев передал для Фрола письмо и сто рублей.

— Пусть только Фрол не вздумает покупать папиросы, — засмеялся он.

— Нет, что вы, он больше не курит!

Мы с мамой проводили их до бульвара. Через полчаса катера, гудя, промчались в море…

— Вот и опять он ушел! — вздохнула мама.

— Но он скоро вернется.

— Конечно, вернется! Пойдем, сынок, а то, пожалуй, ты опоздаешь.

Мы спустились на пирс.

— Ну, прощай, Никиток! Она поцеловала меня.

Несколько катеров уходило в Сухуми. Прощаясь, капитан первого ранга протянул мне две гвардейские, черные с желтым, ленточки:

— Это вам с Живцовым, на память. Я бережно спрятал ленточки.

Катером, на котором я шел, командовал рыжий молодой лейтенант. Он был обижен: ему хотелось пойти в бой с другими, а его посылали в тыл. Он особенно звонко отдавал команды, как будто не был уверен, что его станут слушаться пожилые матросы. Но все быстро заняли места, загудели моторы. Катер высоко задрал нос и вышел в открытое море. Лейтенант, наконец, взглянул на меня.

— Хорошо, а? — спросил он, стараясь перекричать гул мотора.

— Хорошо! — крикнул я. Мне хотелось петь и плясать.

Мы неслись мимо гор, кораблей, оставляя за собой стаи резвящихся дельфинов. Я представил себе, как отец, Серго, Русьев так же стремительно несутся на запад.

До Сухуми было далеко, и меня растрясло так, что лейтенант поглядывал на меня с опаской. Но я крепился изо всех сил, говоря себе: какой же я моряк, если не выдержу перехода?

Наконец, уже к вечеру, катер влетел в широкую бухту, развернулся и стал у высокого пирса.

— Приехали, Рындин! — сказал лейтенант в шутку, потому что моряки говорят не «приехали», а «пришли».

Ветерок шевелил листья пальм.

— Пойдем, выпьем? — предложил лейтенант.

— Я не пью! — отказался я, вообразив, что он предлагает мне водки.

— Лимонаду! — рассмеялся от души лейтенант, очень довольный, что удалась его шутка.

Поздно вечером я уехал в Тбилиси.

Глава одиннадцатая

ПЕРЕД ВЫХОДОМ В ЛАГЕРЬ

Я рассказал друзьям, как летел в Севастополь и каким видел море сверху, как выглядит город и где живут люди. Вова Бунчиков допытывался, видел ли я его дом. Он очень огорчился, узнав, что на улице, где он жил когда-то, ничего не осталось, кроме развалин, и принялся расспрашивать, пришли ли с эскадрой «щуки».

— И «щуки» шли и «малютки», — отвечал я, потому что знал, что одни подводные лодки называются «щуками», а другие — «малютками».

— Папа тоже служил на «щуке», — сказал Вова грустно.

Забегалов все добивался, видел ли я «Серьезный». Авдеенко, широко раскрыв глаза, слушал.

Меня заставили прочесть вслух все, что написано в газете об отце, Русьеве и Гурамишвили.

— А теперь они пошли на Констанцу.

— Счастливцы! — позавидовал Фрол. — А золотые звездочки они получили?

— Нет, они их получат в Москве, в Кремле, как вернутся.

— А адмирал, говоришь, их расцеловал?

— Да.

— А капитан первого ранга?

— Он подарил нам ленточки.

— Гвардейские?! — ахнул Фрол.

Конечно, мы не имели права надеть гвардейские ленточки на свои бескозырки. Но все рассматривали их с завистью.

И Фрол несколько раз примерял перед зеркалом свою ленточку, а потом бережно ее спрятал.

Пришел Кудряшов и спросил, не видел ли я «морских охотников». Я сказал — видел: они стояли у пирса. Сурков поинтересовался, не пришла ли в Севастополь его «Буря». А Протасов спросил, что я слышал о куниковцах.

— Куниковцы уже не в Крыму, они на румынском берегу.

— А моего отца видел? — спросил Поприкашвили. — Подводник с густой черной бородой — второй такой бороды ни у кого нету.

— Нет, не видел.

— А моего? — спросил Юра.

— Нет. Разве он в Севастополе?

— Должен быть в Севастополе.

Только «отбой» заставил нас разойтись по койкам.

На другой день Авдеенко отвел меня в сторону:

— Послушай, Никита, что я скажу: я хочу поехать на флот.

— Из любопытства?

— Нет, не из любопытства! Ты поможешь мне подготовиться к испытаниям? Я ведь многое запустил.

— Помогу, конечно. Но ведь раньше ты говорил, что тебе все равно, поедешь ты или не поедешь.

— Теперь мне не все равно! — сказал Олег горячо. — Веришь?

— Верю.

Я выдержал испытания на пятерки. Да и почти весь класс подтянулся и вышел к концу года с честью.

Особенно нами был доволен капитан второго ранга Горич. Но и остальные преподаватели нас хвалили. Историк сказал: он надеется, что «уважаемые и почтенные» его ученики «и дальше будут такими же молодцами». Учительница русского языка похвалила Авдеенко за хороший слог. Для Фрола она приготовила сюрприз: отдавая тетрадь с сочинением, под которым синим карандашом была выведена четверка, она сказала, что впервые в жизни встречает столь упорного человека и надеется, что впоследствии он, как адмирал Макаров, будет автором ученых трудов, а пока, на память о его первых шагах, она отдает ему его первый опыт. И учительница, так мило и тепло улыбаясь, что Фрол никак не смог на нее обидеться, протянула ему аккуратно сложенный листок его первой диктовки. И Фрол не бурчал в этот раз и не обозлился, а тоже улыбнулся, щелкнул каблуками и сказал: «Спасибо». Он доказал, что одолеет, если захочет, даже грамматику, дававшуюся ему с таким трудом.