Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов), стр. 20
Но он сказал другое:
— Что ты все молчишь?
Рита ответила не сразу.
— Так. Смотрю. Звезды.
Слава хмыкнул:
— Очень тебя интересуют звезды!
— Почему нет?
— Сделать из них модное ожерелье?
Рита промолчала.
— А из луны брошь, — продолжал Слава. — Знаешь, как красиво! Вот сюда приколешь — все наши девки лопнут от зависти. Луна-то всего одна, где им взять?
Я тихо смеялся. Здорово он ее! Она ведь и вправду модница. Вечером, после работы, как нарядится! Что ни день, то новое платье. А если старое — то с кофточкой или с платочком новым.
Рита поднялась и пошла. Слава бросился за ней:
— Куда ты? Постой!..
Не догнал. Она нырнула в палатку.
— Рита! Рита! Я же в шутку. — Славин шепот был мне отлично слышен. — Это не я, это мой длинный язык. Ну, хочешь, я его выдеру? Извини, Рита! Рита!
Она не отзывалась.
Я думал, теперь он обязательно пойдет спать. Что еще делать? Нет! Вернулся к столу, сел ко мне спиной, закурил.
Ну, это, кажется, надолго. Я снял кеды и, ступая на цыпочках, попробовал незаметно проскочить. Не удалось. Наступил на что-то, послышался негромкий треск. Слава моментально обернулся:
— Рита?
— Нет, не Рита. — Я вышел из-за дерева.
— А, ты…
Я сел рядом.
— Ты ее любишь?
— Отстань! — Слава, сосал свою папиросу.
— Нет, правда? Любишь?
— Катись отсюда колесом! Ну! — И замахнулся.
Я вскочил, отбежал на несколько шагов.
— Пожалуйста, можешь не говорить. Я и так знаю, что любишь.
И направился к своей палатке, раскачивая за шнурок кеды.
Не успел забраться в спальный мешок, как услышал шум автомобильного мотора. А еще минуту спустя появился дядя Володя.
— Спишь? — голос у него веселый.
Я сделал вид, что только проснулся:
— А? Что такое?
— Не пугайся… Привет тебе. От мамы, от папы. От Катьки тоже. Я с ними по телефону разговаривал. Здорово по тебе соскучились. Особенно Катька. Говорит, драться не с кем.
— Ну да! — Мне стало неловко: дядя Володя еще и в самом деле подумает, что Катька со мной дерется на равных. — Она знаете какая слабосильная? Мой портфель с книгами поднять не может, волочит по полу.
— Вот наберется сил у моря — тогда держись! — Дядя Володя вытащил пачку папирос, вышиб щелчком одну. — Все! Последняя!
Я рассмеялся.
— Не веришь? Смотри!
Он размахнулся и швырнул пачку в сторону канавы. Я слышал, как она, падая, прошуршала в кустах.
Мы улеглись. Я закрыл глаза. Но спать почему-то не хотелось. Поднялся ветерок, над нами зашумел тополь.
Неожиданно я услышал совершенно ясное и отчетливое:
— Пора спать…
Голос Риты.
Я удивился, развернулся вместе со спальным мешком. Расстегнул застежку у полога, посмотрел. Так и есть! Опять они. Сидят за столом, будто и не вставали. Слава молчит. Ну, правильно, он, же обещал выдрать себе язык.
— Что за слежка? — сказал дядя Володя сердито. — Перестань, нехорошо.
— Слава ее любит? — я опустил полог.
— Не знаю. Его спроси.
— Я уже спросил.
— И что?
— Он сказал: катись колесом!
Дядя Володя усмехнулся:
— Значит, любит.
— Чудак он все-таки! Что в ней? Молчит — и все, никогда не смеется. Лучше б уж Козлика полюбил. Такая веселая. И помоложе Риты года чуть ли не на два.
— Знаешь, дело такое, без выбора.
Я согласно кивнул: знаю. В книгах так часто бывает, и в кино тоже. Он ее любит, а она его нет. Она любит совсем другого, а этот другой ее не любит. Вот так все трое и мучаются. Ходят, страдают, и никто им не может помочь.
Теперь-то я знаю. А вот раньше, когда еще маленький был, не знал. Я полюбил одну девочку. За косички таскал в шутку, леденцы давал ей сосать. А она, понасосавшись моих леденцов; призналась, что нисколько меня не любит. Потому что я рыжий, а все рыжие плохие. Я взял и отлупил ее. Во-первых, я совсем не рыжий, а каштановый. Во-вторых, она должна была раньше сказать, до леденцов, а не хитрить. И разлюбил ее сразу, без всяких переживаний. Увижу — кулак ей показываю. Она даже меня бояться стала. Как встретит на улице, сразу бежать на другую сторону или во двор. Смешно!
Мне тогда казалось, что любовь — очень просто. Захотел — полюбил, захотел — разлюбил. Я ведь тогда не знал, что от любви, бывает, чахнут и даже умирают раньше времени, никакие лекарства не помогают.
У дяди Володи тоже была несчастная любовь. Он любил тетю Люду, сестру, моей мамы. А она взяла и вышла замуж совсем за другого. Мне об этом никто не рассказывал, даже, наоборот, скрывали, но я сам догадался. Вообще, взрослые очень наивные люди. Они думают, что мы не понимаем ничего. Не договорят, переглянутся: «Ясно?» и думают — перехитрили. А на самом деле им ясно, и нам тоже ясно. Даже Катюхе. Прихожу домой с катка, спрашиваю у нее: «Где мама с папой?» — «Ушли в кино». — «Откуда ты знаешь?» — «Мама сказала папе: пойдем к Константиновым. Она всегда так говорит, если в кино, не хочет меня неврировать»…
Я спросил:
— Дядя Володя, почему вы не женитесь?
Он откашлялся, словно хотел произнести большую речь. Но сказал только:
— Гм… Гм…
Вероятно, он не знал, с чего начать. Я обождал немного и решил ему помочь:
— Потому что вы больше никого не любили?
Он спросил:
— Больше? Что значит — больше?
— После тети Люды, — пояснил я.
Дядя Володя ничего не ответил, завозился и полез из палатки. Я тоже вылез вслед за ним:
— Дядя Володя! Вы не обиделись?
— Нет.
Он ползал на коленках по канаве, возил руками по земле. Я пошарил в кустах и подал ему пачку папирос.
— Вот. Вы ее сюда бросили.
— Спасибо. — Он торопливо закурил. — Ты теперь, наверное, меня презираешь?
— За что?
— За слабоволие.
— Что вы, дядя Володя, я же понимаю. Вы не от слабоволия. Вы от переживаний. Я затронул вашу душевную рану.
— Ишь ты! Начитался!
Я опустился рядом с ним на траву и прислонился к его плечу.
— Ох, Толюха! — Сидя на корточках, он пускал дым в небо. — Ну, что вы такой за народец! Ну, что вы такой за народ!
Я ответил:
— Обыкновенные люди. — Подумал и добавил: — Может, только чуть поменьше ростом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утром я, конечно, проспал. Слегка побрызгал водой лицо и побежал к столу, чтобы успеть хотя бы со второй очередью позавтракать. Первая уже ушла с дядей Володей на раскопки.
Не я один проспал. Нам уже чай налили, когда из палатки, щуря глаза, выполз Слава. Потянул носом воздух:
— Чем кормитесь?.. Ох, и голодный я! Целую ночь не ел!
И сел. Между Мишей и Ритой.
Миша хлебнул из кружки горячего чаю и сказал:
— Сон чудной мне сегодня приснился. Будто всю ночь двое прошептались, спать не давали. К чему бы, интересно?
Я стал громко смеяться. Он думает — сон!
Рита отодвинула от себя чай, встала и пошла к своей палатке. Слава вскочил — и за ней, погрозив мне на ходу кулаком. За что? Ведь я ничего не сказал, ни единого слова, только смеялся.
Миша стукнул меня по плечу:
— Так их, Толян! Подумаешь, Ромео и Джульетта двадцатого века! Развели тут трагедию в пяти актах, с прологом и эпилогом.
И только теперь я догадался, что про сон он нарочно, чтобы Славу подразнить. А я ему помог своим дурацки смехом.
Я рассердился очень. Сказал:
— Ты сам в нее влюблен, я знаю. Тебе завидно, вот ты и дразнишься.
Сразу сделалось тихо-тихо, словно за столом никого нет. Все перестали есть и пить, все смотрели на Мишу. А он покраснел, даже шея стала красная, процедил сквозь зубы:
— Этот номер тебе даром не пройдет.
Встал и тоже ушел, не допив чай.
Вера сказала негромко:
— Нельзя же так, Толя!
Но тут за меня вступился Борис:
— Нет, можно! Можно и даже нужно. Надо вещи называть своими именами. И давать надо по рукам за хамство. А то на наших глазах пошляки всякие насмехаются над высокими чувствами, а мы молчим. Молодец, Толя!