Пираты Гора, стр. 7
— Я… я не хочу умирать.
Я низко наклонил голову, сгорая от стыда. В этот момент мне казалось, что я окончательно потерял собственное лицо, что двигавшие мной моральные законы преданы, что Ко-ро-ба, мой родной город, обесчещен и даже меч, который я так верно хранил, запятнан позором. Я не смел посмотреть Хо-Хаку в лицо. Б его глазах, в глазах их всех — и в своих собственных! — я теперь мог быть только ничтожеством, только рабом.
— Я был о тебе лучшего мнения, — заметил Хо-Хак. — Я думал, ты настоящий воин. Я не мог ему ответить.
— Теперь я вижу, — продолжал Хо-Хак, — что ты действительно из Порт-Кара.
Я не мог поднять голову от стыда. Мне казалось, что теперь я никогда не смогу ее поднять.
— Ты просишь оставить тебя рабом? — спросил Хо-Хак. Вопрос был жестоким и прямым.
Я попытался взглянуть на Хо-Хака, но глаза мои застилали слезы. Я смог различить только презрение на его широком, спокойном лице. Я опустил голову еще ниже.
— Да, — едва слышно произнес я, — я прошу оставить меня рабом.
Вокруг меня поднялся невообразимый смех; смеялись все — и особенно радостно тот, в повязке с перламутром на лбу, но больнее всего для меня было слышать презрительный смех девушки, стоящей рядом со мной, едва не касающейся бедром моей щеки.
— Ты — раб, — указал на меня Хо-Хак.
— Да, — ответил я и добавил, — хозяин.
Слово застряло у меня в горле. Но все горианские рабы именно так обращаются к свободным мужчинам, а свободных женщин называют «госпожа», и это, конечно, правильно, поскольку должны же они кому-то принадлежать.
Последовал новый взрыв смеха.
— Ну вот, — сказал Хо-Хак, — а теперь мы, наверное, бросим тебя тарлариону.
Смех вокруг перешел в вопли.
Я почувствовал дурноту.
В эту минуту мне казалось уже безразличным, бросят они меня тарлариону или нет. Мне казалось, я потерял нечто более ценное, чем жизнь. Как я смогу смотреть в глаза кому-нибудь из них? Самому себе? Почетной смерти я предпочел позорное рабство.
Я сгорал от стыда. Теперь они действительно смогут бросить, меня тарлариону. По горианским традициям, раб — это животное, и хозяин вправе распоряжаться им по своему усмотрению, главное — чтобы это доставило ему удовольствие. Но сейчас я чувствовал себя совершенно разбитым, униженным, мне все уже было безразлично.
— Кто-нибудь хочет взять себе этого раба? — донесся до меня голос Хо-Хака.
— Отдай его мне, Хо-Хак, — услышал я. Чистый, звенящий голос принадлежал светловолосой девушке.
В поднявшейся буре смеха отчетливо слышались раскаты презрительного пыхтения парня, того, что носил на лбу повязку, украшенную перламутром воскского сорпа.
Но девушка!… Я странным образом чувствовал себя маленьким и ничтожным рядом с ней, каким-то пустым местом, ощущая в то же время каждую клеточку ее тела, гордого и свободного. Каким же жалким и презренным животным должен был выглядеть сейчас я — раб, обнаженный и связанный, стоящий на коленях у ее ног.
— Он твой, — услышал я слова Хо-Хака. Новая волна стыда охватила меня.
— Принесите ренсовой пастилы! — скомандовала она. — И развяжите ему ноги. Шею тоже освободите.
Одна из женщин отделилась от группы зрителей и пошла за пастилой, а двое мужчин принялись снимать стягивающую мои лодыжки болотную лиану. Руки у меня оставались связанными.
Через минуту женщина вернулась, неся полную пригоршню влажной ренсовой пастилы. Испеченная на разогретых камнях мякоть ренсового стебля — ренсовая пастила — представляет собой некое подобие пирога, часто посыпаемого растолченными в порошок семенами.
— Открой рот, раб, — приказала девушка.
Я повиновался, и она затолкала всю пастилу мне в рот.
— Ешь, — скомандовала она. — Глотай!
Едва сдерживая подступающую тошноту, я с болезненными усилиями принялся жевать приторную, сладковатую массу.
— Теперь ты всегда будешь есть из рук своей хозяйки, — сказала девушка.
— Я всегда буду есть из рук моей хозяйки, — повторил я.
— Как твое имя, раб? — спросила она.
— Тэрл, — ответил я.
Последовал сильный удар по лицу.
— У раба нет имени, — жестко сказала она.
— У меня нет имени, — повторил я. Она обошла вокруг меня.
— Спина у тебя широкая, — заметила она. — Ты сильный, но глупый, — она рассмеялась. — Я буду называть тебя Боском.
Боски — крупные рогатые жвачные животные, обитающие на горианских равнинах. К югу от экватора их многочисленные стада — неизменные спутники народов фургонов, но разводятся боски и на северных фермах, где крестьяне используют их в качестве тягловой силы.
— Я — Боcк, — сказал я. Вокруг рассмеялись.
— Ты мой боcк! — с хохотом повторила она.
— Я думал, ты предпочтешь мужчину в качестве раба, — заметил тот, с повязкой из перламутровых пластин, — гордого, не боящегося смерти.
Девушка запустила руки в мои волосы и, откинув мне голову назад, плюнула в лицо.
— Трусливый раб! — процедила она сквозь зубы.
Я уронил голову. Все, что она говорила, было правдой. Я испугался смерти. Предпочел ей рабство. Я не могу быть мужчиной. Я потерял свое лицо.
— Ты годишься только на то, чтобы быть рабом у женщины, — заметил Хо-Хак.
— Знаешь, что я с тобой сделаю? — спросила меня хозяйка.
— Нет, — ответил я. Она рассмеялась.
— Через два дня, на празднестве, я выставлю тебя в качестве приза для девушек, — сказала она.
Eе слова заглушили крики, выражающие всеобщее удовольствие.
Плечи у меня окончательно поникли; я весь дрожал от сжигающего меня стыда.
Девушка собралась уходить.
— Следуй за мной, раб! — повелительно бросила она.
Я с трудом поднялся на ноги и сквозь строй глумящихся, тычками провожающих меня ренсо-водов, пошатываясь, побрел за девушкой, моей владелицей, моей госпожой.
Глава четвертая. ХИЖИНА
Я стоял на коленях на носу легкой лодки и резал ренс, а девушка, хозяйка лодки, устроившись на корме, правила шестом. Сезон уборки ренса закончился, но часть его срезали также осенью и зимой и хранили затем на крыше до весны. Этот ренс не годился для изготовления бумаги, но его использовали в пищу, для плетения циновок и добавляли к покрытию острова.
— Режь здесь, — скомандовала девушка, направляя лодку к новым зарослям.
При уборке ренса стебли его зажимаются левой рукой, а правая рука наискось наносит удар маленьким кривым ножом.
Мы буксировали за собой небольшой плот, на котором лежала уже целая гора ренсовых стеблей. Резать я начал еще до рассвета, а сейчас было далеко за полдень, но я продолжал работать без передышки, бросая пушистые цветущие верхушки растений в воду, а длинные гибкие стебли на плот. Девушка поправляла неудачно легшие на плот стебли и равномерно распределяла груз по всей ширине плота. Я продолжал действовать как автомат.
Девушка не видела необходимости одевать раба, поэтому единственным моим одеянием, пожалуй, можно было считать обмотанную у меня вокруг шеи лиану.
Она стояла позади меня босая, в короткой, спущенной с плеч для большей свободы движений желто-коричневой тунике. На руке у нее сверкал золотой браслет, а волосы были стянуты сзади лиловой лентой. Как у всех девушек, при резке ренса подол туники был высоко подобран на бедрах, чтобы легче было управлять лодкой и двигаться. Меня охватило сексуальное желание. Ее довольно полные лодыжки уже начали казаться мне просто восхитительными, а ноги — сильными и прекрасными. Бедра ее были сладостны, живот словно создан для мужских ласк, а великолепные, тяжелые, сводившие с ума груди то и дело с дерзкой настойчивостью вываливались из широких прорезей ее туники, полные бесстыдства.
— Как ты смеешь смотреть на свою госпожу, раб? — крикнула она.
Я с трудом отвернулся.
Есть хотелось неимоверно. Утром, на рассвете, она положила мне в рот горсть ренсовой пастилы. В полдень, когда солнце стояло в зените и палило что есть мочи, она взяла еще одну горсть пастилы из кожаной сумки у нее на поясе и сунула мне в рот, снова не давая мне возможности сделать это самому. Однако, хотя сейчас уже перевалило далеко за полдень и я был голоден, мне не хотелось просить ее, чтобы она накормила, тем более таким способом.