Нежнорогий возвращается в лес, стр. 24
— Разве нет? — Зарянка подпрыгнула на карнизе, резко задрала кверху хвостик, как это делают варакушки, соловьи, крапивники — вся звонкоголосая родня. — Разве, разве нет?
— Люди, они сами виноваты. Дымят, пылят — вот и не видят ни рассветной зари, ни румяного заката. Они развели и дым, и смрад. Давным-давно мы с тобой им помогли, вернули краденый огонь. А потом они завладели еще и небесным огнем. Да-да! Захотят — спалят все луга, все травы и цветы. Леса и горы — все превратится в пепел и золу.
— Они не посмеют, не станут! — заволновалась зарянка.
— Истинная правда, сам ветер сказал. У людей есть такой мощный огонь. Вот и подумай: надо ли ради них зябнуть? Зима — время гибельное…
Солнце выплыло целиком и пошло ввысь, разгораясь все ярче. Зарянка уже знала, как ей поступать.
— Пока люди видят зарю, пока светит им солнце, не сгинет мудрость. Пусть сквозь ненастье блеснет искорка, сбереженная от солнечных дней. Люди будут видеть ее и помнить, что есть на земле весна и радость. А когда человек помнит о весне и добре, рука не поднимется разжечь пожар, после которого — только ночь… Пусть засияет день!
Паук четырьмя лапами вцепился в сеть, а еще четыре скрестил на брюшке и пробурчал:
— Тебе видней… тебе видней…
Зарянка упорхнула. Паук остался висеть в своей сетке и размышлять. Маяк слышал весь разговор и ему не терпелось поскорей засветиться. Но до вечера еще было далеко, и он глядел на водную ширь, его стеклянное око зорко подмечало все, что происходило вокруг.
Пташка с алой грудкой расположилась у ручья, в темных зарослях молодых елок. По соседству теснился орешник, который обещал обильный листопад. Здесь, близ ручья, устраивались на зимовку двое малюток-крапивников. Ручей лопотал, можно было подумать, что он и не собирается замерзнуть.
Это уютное местечко находилось вблизи города, сюда часто наведывались люди послушать пение ручья, гул елей, полюбоваться, как реют листья. Это проясняло их думы, умиротворяло. Теперь они видели и птичку с малиновым нагрудником, а она вызывала воспоминания о ясной заре. Ведь всякий человек — где бы он ни жил, каким бы трудом ни занимался — хоть раз в своей жизни да вставал на заре и видел первые лучи восходящего солнца. А воспоминания о чистой заре и первых лучах не могут не будить добрых мыслей.
Мимо старого маяка проносились зарянки. Вот и улетели все. Паук покинул свои сети на милость ветра и забрался в щель зимовать. А зарянка жила у ручья. Сердитые, насупленные, вставали осенью утренники, день немногим отличался от них. А птичка устроится на темной росистой еловой ветке и алеет заброшенным в дебри солнечным лучиком. Заметят люди, будто румяный блик метнулся, и ищут глазами, откуда же проглянул на землю солнечный луч?
Пошел снег. Крупными хлопьями. Задули злые, колючие ветры, пошли стегать снежной крупой. Ударил мороз.
Снег плотно укутал берега ручья. Понизу — сугробы, пышные, непролазные. Узкий, напористый ручеек стал воевать с морозом. Лед наступает, но полностью сковать ручеек ему не под силу. То там, то здесь чернеют полыньи. А близ них порой и земля оголится. Это клочочки обнаженной земли и подкармливали зарянку. Там она вместе с крапивниками добывала кое-какой корм. Крапивникам все же легче. Хоть и невелички, а зимуют всегда в наших краях, обвыкли уже. В мглистое, серенькое утро, поздней осенью они и запеть могут. Но теперь сковало стужей их песенку. Зато ярким лучом сияет на ветке зарянка.
Из большого города сюда прибегали лыжники. Поразмяться, подышать чистым снежным воздухом. Завидят птицу — и представится им, будто пробился первый весенний луч. Приходили сюда и отец с сыном: они жили поблизости. Мальчик стоял в снегу на коротеньких лыжах, не в силах отвести глаз от птички. Ведь никто так не просит солнца, как цветы, птицы и дети. И мечта взрослого — чтобы его сын на земле собирал, накапливал лучи, — жаворонком трепетала в груди у отца.
А зима нажимала. Чем ближе весна, тем упорнее, злее стужа. Таяли птичьи силенки, словно капля росы в крепкий мороз.
И однажды вечером, когда на небосклон поднялся прозрачный молодой месяц, когда вот-вот собирались на солнечном припеке брызнуть пыльцой первые ольховые сережки, зарянка умчалась на запад, где тлела полоска заката.
Улетела зарянка, как уносятся птицы, когда наступает их вечер. Ее повлекло на свет блекнущего закатного зарева, отблеск которого она несла у себя на груди. Улетела птица в погоню за солнечным лучом.
Однажды утром, когда почки поднатужились и лопнули и из них слегка проглянули нежные листики, эта птичка вернулась. Минувшей ночью прилетело множество зарянок. И у каждой на груди то же пятнышко света.
Мальчик проснулся и выглянул в окно.
— Папа, смотри, какое солнце!
— А лучей, лучей-то сколько! Не будь крохотного лучика, мы бы и самого солнца не увидели.
— Ты видишь каждый луч отдельно?
— Вижу. Посмотри хорошенько на яблони. На те ветки, что повыше.
В яблонях мелькали юркие пташки-зарянки. Все они распевали:
Ноябрь. Еще один день немолкнущего шума волн
Сегодня играет море. Крепко бушует, грохочет. Высокая волна выгибает вспененный хребет и всей тяжестью обрушивается своей седой головой вниз, на ровное дно. Звонко, точно тугой барабан, отзывается песок. Будто кто-то грохочет дробно в мутно-зеленой пучине.
Тучи скользят низко. Набрякшие, свинцовые, с лохматыми подбрюшьями. Сизые космы летят стремительно, не хотят отставать от ветра. Не поймешь, где конец одной тучи и начало другой. Все небо — ас морского берега видно широко — как бы сплошное вместилище туч.
Покамест еще проглядывало солнце. Днем прояснится, случается, что и паутинка блеснет, повиснет на ветке, зацепится за одеревенелый стебелек в травах.
Хлынули синицы. Обильнее всех — большие синицы. С черной ленточкой через желтое брюшко. У всех щеки белые, все нравом разбитные, шустрые.
Птицы детской поры!
Занесенные снегом плетни, запорошенные добела ветки деревьев и желтеющие птички на них. Попрыгивают, поскакивают, снуют вокруг домов всю зиму. Кто не помнит их с детских лет! И в городе, и в деревне — у каждого свои синицы. Хоть одна синичка, а есть.
Летели синицы, и я был рад: между облаков виднелось солнышко, в ловушке суетились белощекие птички.
Стоя в приемной камере, я брал пригоршнями этих птичек с золотистыми брюшками, зажимал легкие колечки, освобождал пальцы — летите, летите, летите! Синичка мгновенно, словно крохотная точка, растворяется в воздухе. И нет ее. Скрылась. Малая мысль человека, крупица дня — унеслась, умчалась.
В те дни сеть выглядела нарядно. Снаружи налипли прибитые ветром изжелта-восковые березовые листья, а изнутри золотятся, повиснув на сетке, желтопузики-синички. Кругом мухоморы, яркие, в белых пятнышках, еще пестреют на лужайке.
Это было весело, В подсохшей траве стоял приемник; оттуда звучали песни и мелодии об осени, алых ягодах, хитроумно запрятанном грибе рыжике, который надо искать. А я все тружусь в ловушке, подпеваю транзистору, переговариваюсь с синичками. Работа моя все та же — колечко за колечком, птица за птицей.
Куда же они улетают, где зимуют? Да как еще дружно летят, густым потоком, вроде зябликов. Валят, напирают, видно, что-то понуждает их всех тронуться в южные края.
Но ведь зимой, в злющий мороз, мы увидим синичек у себя под окнами, на задворках, на околицах деревень. Запрыгают они и по веткам городских парков и скверов.
Наверное, синицы, которых я встречаю на птичьем перекрестке, — это птицы-северянки. Не у нас выросли, не в наших садах и лесах звенели их весенние колокольцы. Это, по всей вероятности, синички из Латвии, Эстонии, Финляндии, из-под Ленинграда.