Талисман жены Лота, стр. 4
– Хорошо, – услышала она.
Не совсем поняв, что означает это безынтонационное «хорошо», она продолжила торопливо:
– Вам требуется молодая женщина, знающая в совершенстве немецкий язык... Мне тридцать восемь лет. Я замужем. Закончила Романо-германское отделение Московского университета. Много лет работала переводчиком. В Германии была неоднократно.
Она задумалась, что бы еще добавить.
– Хорошо, – нисколько не оживляясь, повторил голос.
Аглая рассердилась. Вытащила из сумочки маленькое зеркальце, поднесла его к лицу и, наблюдая, как у отражения глаза становятся все более яркими и негодующими, холодно спросила:
– Что – хорошо?
– Хорошо, что ты позвонила.
– Идиотка, – про себя назвала свое отражение Аглая, а вслух незамедлительно спросила:
– Вы намерены нанять женщину на тысячу и одну ночь? Говорить на немецком ей нужно будет в постели?
– ...Надо будет... два раза в неделю... в вечерние часы.... читать мне литературу... в оригинале.... И, по мере надобности... – в голосе появились сиплые нотки – писать деловые письма... моим партнерам и, одновременно, друзьям... в Германию... Я жду тебя завтра в восемнадцать часов по адресу... Записывай.
Аглая покорно взяла ручку.
– Повтори! – скомандовал Старик.
Она повторила.
– До встречи. Не опаздывай, – еще более повелительно сказал человек.
С того часа обыденная Аглаина жизнь была переведена в какое-то иное временное измерение...
Голос из ниоткуда
Аглая с силой, чего раньше никогда не делала хлопнула крышкой стиральной машины.
– Муж не звонит, вчера чуть не вляпалась в какое-то дерьмо... А может и вляпалась... Сейчас явится Алик из магазина, и я буду вынуждена слушать, что молоко в синем пакете – трехпроцентной жирности – мое – будет стоять на верхней полке, а однопроцентное – его – на нижней. Потом все равно все забуду... Какие-то полки, ковры, магазины, жильцы, письма, Мефистофели с фаустами и... эта сволочь из муниципалитета! Ну что его дернуло именно на ту улицу с проверкой сунуться, где я припарковалась! Теперь штраф плати!
Подведя печальный итог своей жизни, Аглая уселась на краешек бачка для грязного белья. Руки ее чуть подрагивали, скрытое глубоко в мышцах напряжение криво и уродливо перекашивало что-то внутри. Глаза тускнели и стыли.
Она думала о позавчерашней поездке в Иерусалим.
Подцепив тонко-призрачную ниточку из спутанного клубка воспоминаний, стараясь снова не заблудиться во вчера, Аглая пошла дорогой логики. Попыталась пойти.
Почему она поехала в Иерусалим?
Потому что там была назначена встреча.
Встреча была назначена ровно неделю назад, во вторник.
Так, это был действительно вторник, а не четверг. Семнадцатое число. Нет, восемнадцатое.
Она уходила от Старика, уже попрощалась... У самого порога комнаты он остановил ее своим карканьем. Сказал же буквально следующее: «Я попрошу тебя, Эглая, об одном деле. Оно очень важное. Твои труды я оплачу». Аглая стояла, полуобернувшись, и ждала.
Старик молчал, перебирая четки парафиновой рукой с синими веревками вен. Он перебирал каменные четки своей полумертвой рукой и не смотрел на помощницу.
Да, он смотрел не на нее, а на письменный стол, чем-то напоминающий бильярдный. Она, Аглая, перевела взгляд на лежащие там бумаги и осторожно подошла поближе.
...Поверх коричневой кожаной папки с тиснением, в которой содержалась переписка с бароном фон Либенштайном, постоянным сокорреспондентом Старика, лежал конверт.
Был ли конверт, когда Аглая пришла на работу? Бог его знает! Но кажется, что нет.
В какой-то момент в комнату приходила эта высохшая слива – Фаруда. Может быть, она принесла его? Может быть. Аглая не видела. Она старалась никогда не смотреть на старшую служанку – и не смотрела: не приведи Господь встретиться с этой ливийкой взглядом...
Пауза – когтистая лапа зверя – зависла в воздухе.
Наконец Старик часто и хрипло задышал. Голова его уперлась в грудину. Аглая метнулась к колокольчику, уже схватила его, еще раз глянула на хозяина. Тот прозрачно посмотрел на нее и поднял указательный палец. Еле шевельнул им. Аглая поняла: служанку звать не надо. В памяти внезапно заворочалась фраза из «Фауста», продиктованная час назад Стариком, и каллиграфически выведенная ею на дорогой бумаге. Эта фраза служила ответом на последнее послание барона фон Либенштайна.
«Здесь даже воздух чарами кишит, и этих чар никто не избежит...» – магическое кружение фразы все усиливалось...
Старик и его сокорреспондент, очевидно, такая же мумия в пледе, ей-Богу, играли в какие-то странные игры друг с другом. И она в этом участвовала. Именно она еженедельно записывала за Стариком одну-единственную фразу из Гете, вкладывала лист в конверт и отправляла послание почтой. Это была ее обязанность.
В ответ, тоже еженедельно, из убийственно дисциплинированной Германии, полной шпилей, старых грехов и розовых колбас, приходило столь же странное сообщение. Ни слов приветствия, ни слов прощания. Только гербовая печать, число и маловразумительная цитата. Как правило, тоже из «Фауста».
– Я прошу тебя, Эглая, не опаздывай, – сказал Старик наконец, сообщив, что такого-то числа, во столько-то часов ей следует быть в таком-то месте, в Иерусалиме.
Там она должна передать это письмо.
Кому Аглая не спросила, поняв, что Старик умышленно не говорит этого. Она старалась никогда ничего не спрашивать здесь, приняв четкий сигнал на подсознательном уровне – ни во что не вмешиваться. И не вмешивалась, следуя голосу интуиции, которая ее практически не подводила.
Итак, что-то в этой завязке, в этой предыстории иерусалимской поездки, по-настоящему смущало Аглаю... Что-то не стыковалось. Что? Она припомнила все до мельчайших деталей: как уже уходила, и Старик окликнул ее; попросил выполнить поручение, долго молчал... Ну и что? Паузы не были чужды его речи, отнюдь...
Здесь все чисто. Единственное, за что можно было зацепиться... Но это маловероятно... Кто писал письмо, которое она должна была отвезти в Иерусалим? Не Фаруда же! И не филиппинка...
– Дед нашел себе еще одну Шехерезаду! – съязвила она. – Не такую чопорную и прикрытую во всех местах, как нынешняя!
Версия тут же была отметена за непригодностью. Ибо домысел никоим образом не объяснял того, что с ней случилось в Иерусалиме.
– Дальше... – Аглая потянула ниточку из клубка воспоминаний. – Что же было дальше?
Незнакомец на встречу не явился.
Ну и что!
Мало ли в жизни нестыковок.
Под обстрел попал, скажем, или – в теракт...
Ах, да, самолет не прибыл! Как она забыла об этом! Старик же сказал: «Он не прилетел вчера, он прилетел сегодня».
Но почему она узнала об этом только сейчас? Почему ей не позвонили раньше?
Аглая устало провела ладонью по лицу и сама себе вслух сказала, внятно произнося каждое слово:
– Меня никто... силой... не тянул в этот подвал... полный роскоши! Сама пошла, еще и рада была. При чем здесь Старик! Он вообще ни рукой... ни ногой... без посторонней помощи! ...двинуть не может. Хватит придумывать!!!
Она встала с бельевого бака. И чуть не повалилась на пол: затекшие ноги не держали. Пока она их растирала, и Старика, и подвал, завешанный коврами и тайнами, и сам Иерусалим смыло из мозаичного мира полуяви.
Стиральная машина вошла в фазу интенсивного воя и высоса остатков влаги из нежного женского бельишка. Простонав на стадии финала, наконец, самообесточилась, и, бездыханная, сладостно замерла.
Аглая длинными пальчиками нажала все нужные кнопки, открыла крышку, раскрыла барабан, и, достав первым тот самый шарф, в котором по ночам играла в восточную чародейницу, вдруг услышала явственный, довольно низкий и фатальный голос.
– Теперь ты моя, – сказал этот незнакомый сильный голос из ниоткуда.
Вернее, не из ниоткуда, а из правого потолочного угла узкого технического балкона.