Сотрудник ЧК (с илл.), стр. 7

— Кто идет?

— Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..

— Да-а, — протянул Лешка, разглядывая синяк. — Приложил крепко.

— Это что! — поморщился Пантюшка. — Синяк — это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал, и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.

— Куда они ушли? — с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.

— Точно не знаю, — сказал Пантюшка, — говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?

— Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?

Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:

— Рука — пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!

Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.

Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.

— Хитер ты, — засмеялся Лешка. — Тряпку свою сними, Силин увидит, не возьмет.

Пантюшка поспешно — через голову — снял косынку, запихнул ее в карман, встал, надел винтовку.

— Пошли!..

Мрачные новости

В маленькой канцелярии, где около окна сидели писаря, их обогнал ординарец. Влетел в штабную комнату и захлопнул дверь. Лешка сунулся было за ним, но оттуда раздался окрик: «Обожди!»

— Садись, — сказал Лешка, указывая на стул. — Освободятся, тогда зайдем.

Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.

У Пантюшки при виде этой женщины как-то сам собой раскрылся рот. Он тронул Лешку за рукав:

— Леш, а Леш, это кто?..

— Постой! — отмахнулся Лешка.

Дверь в штабную комнату осталась открытой. Отчетливо доносились голоса:

— …Где это получилось?

— На самом разъезде… — задыхаясь, говорил ординарец. — Хотели они оборону занять, а немцы тем часом сидели, попрятавшись, на огородах… Вот тут и началось…

Лешка не успел еще понять, о чем говорят, но упоминание о разъезде, куда, по словам Пантюшки, ушел отряд Костюкова, наполнило его тревогой, каким-то неясным предчувствием беды.

— По порядку докладывай, как было! — сказали за дверью. По густому, с энергичной хрипотцой голосу Лешка узнал Попова — одного из членов Совета пяти, большевика.

— Было, стало быть, так… Пошли они на разъезд, как приказано… Днем наши ходили туда на разведку, все кругом обшарили, немцев не было…

— Немцам разъезд ни к чему, — пробасил кто-то.

— Пришли… Все кругом тихо, никого не видно. Только стали оборону копать, а тут их пулеметами со всех сторон и зачали косить — засада!..

— Костюков живой?

— Какое там! Двое только и ушли, в больницу Тропиных отправили. Один так совсем кончается. Люди говорят — предали их…

У Лешки перехватило дыхание. Он растерянно оглянулся, точно желая убедиться, что он ослышался, что этого не может быть… Пантюшка, бледный, смотрел на него круглыми потемневшими глазами.

— Слыхал?

— Слыхал… Я ведь, Леш, с ними хотел идти…

Лешка, не отвечая, провел ладонью по щеке… Убили Костюкова… Как же это? Лешка вспомнил его кряжистую, плотную фигуру, крупное, морщинистое лицо с рыжими запорожскими усами. Такого, казалось, даже повалить невозможно, не то что убить… А Пахря?! Неужели и он… Шумный, крикливый, никогда не унывающий Пахря, с лукавыми, прозрачными, словно капли голубой воды, глазами…

Постепенно, точно издалека, до Лешки стал доходить решительный голос Попова:

— Предательство это или что иное — разобраться надо. Не в том сейчас гвоздь. Если немцы на разъезде, обстановка складывается совсем по-новому. Смотрите…

Через открытую дверь было видно, как в мутной от табачного дыма комнате несколько человек склонились над картой.

— Разъезд вот где… — говорил Попов. — Отсюда прямой удар по нашему правому флангу, почему мы и хотели укрепить его. Понимаете теперь, что грозит? Если немцы здесь нажмут, к вечеру ждите их в Херсоне.

Писаря около окна тревожно переглянулись. Машинистка, согнувшись над столом, разбирала чьи-то торопливые каракули. За дверью несколько секунд молчали, потом кто-то неуверенно проговорил:

— Людей сюда надо бы…

— Где ты их возьмешь, людей? — возразили ему.

— Перебросить придется…

— Откуда?..

Некоторое время ничего нельзя было разобрать: все говорили одновременно. Когда наступила тишина, послышался негромкий голос Силина:

— Чего кричать-то! Попов правильно судит. Фланг нельзя оставлять открытым — это факт. Откуда взять людей? А вот откуда…

Силин предложил перебросить к разъезду отряд черноморских матросов. Это, конечно, сильно ослабит центр, где они теперь находились, но немцы, по-видимому, отказались от надежды пробиться в центре: вот уже второй день они усиливают нажим на флангах, а на участке черноморцев — затишье.

— Набили себе шишек, больше в центре не полезут, — спокойно, точно рассуждая о домашних делах, говорил Силин. — Оставим здесь заслон с пулеметами и хватит пока. Пусть матросы выбьют немца на фланге, а там их и на прежнее место можно вернуть…

Предложение обсуждалось долго, шумно и, наконец, было принято.

Из комнаты Совета вышли Силин, Попов, еще один из штабных — громоздкий, мрачного вида фронтовик Киренко и ординарец, сообщивший о гибели костюковцев. Подвижной, черноволосый, в штатском поношенном пиджачке, Попов подошел к машинистке:

— Пишите.

Она невозмутимо, как автомат, заправила в машинку два листа бумаги, проложенные копиркой, выжидательно положила пальцы на клавиши.

— Командиру революционного отряда севастопольских матросов товарищу Мокроусову, — начал диктовать Попов.

Силин, заметив Лешку, подошел к нему.

— Ты что здесь? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Будет до тебя дело, Алексей. Пойдешь со мной в больницу Тропиных, по дороге расскажу. Слышал. Костюков-то с отрядом в засаду попал?

Лешка кивнул. Силин помолчал, глядя в пол. На его щеках лежали тени.

— Так-то вот… Поди к Ващенке, скажи, что я тебя беру. А это кто такой? — Казалось, Силин только сейчас заметил Пантюшку.

— Дымов, Пантелей. В караульную команду просится, — ответил Лешка. — Его отец на табачной фабрике дружину организовал.

— Тимофей Дымов?

— Ну да.

Силин внимательно оглядел Пантюшку.

— Ладно, пусть идет с нами, — сказал он, — может, сгодится.

Пантюшка вытер залоснившийся лоб. Конечно, сгодится! Уж кто-кто, а он-то!..

Светские знакомства

И вот они идут втроем вдоль пустынной Ганнибалловской улицы: рослый, широкий в плечах фронтовик и два паренька — долговязый белочубый Лешка в гимназической шинели с револьвером на поясе и коренастый, крепкий Пантюшка, повесивший драгунку на плечо стволом вниз, что считалось особым шиком.