Медведь и бабочка, стр. 19
РАДОСТЬ
Я сижу в просторной горнице и перебираю грибы, недавно принесённые из леса. Напротив, через столешницу, сидят брат и сестра, Коля и Люда, и смотрят на меня.
Они ходят ко мне в гости, и мы рассказываем друг другу интересные истории. А сегодня загадываем загадки.
На печи лежит мой хозяин, Николай Васильевич, и время от времени высказывает суждения.
— Сдаётесь? — тоненьким голосом спрашивает Люда.
— Нет, — отвечаю я, — Повторите-ка вашу загадку.
Люда вдруг стесняется и просит брата:
— Коля, повтори…
Коля повторяет старательно, выпевая слова:
— Летела стая, совсем небольшая. Сколько было птиц и какие они?
Все их загадки я отгадал, кроме этой. Я и так и эдак верчу и шепчу слова, а отгадать не могу.
Распахивается дверь, и вместе с крутым сентябрьским воздухом входит хозяйка Анна Ивановна и с порога набрасывается на хозяина:
— Пролежни пролежал, лежебока! А там снег повалил, лён погибает. Лежень ты, а не мужик!
Хозяйка смотрит на нас, и мы торопливо одеваемся:
Коля, Люда и я. Хозяин непостижимым образом справляется с одеванием раньше нас, и сейчас он, большой и ширококостный, заранее дует на большие руки, предчувствуя стужу за порогом.
Мы трудно выходим из избы, и белый липкий снег — лепень, с ветром всегда в лицо, облепил нас с головы до ног. В луга мы приходим с белыми бровями, в белых шапках и шубах, черно потрескавшихся по швам.
А на лугу, на стлище, где половиками разостлан лён, работают люди. Они собирают, скатывают его в снопы, крепко-накрепко подпоясывают кушаками из льна же, чтобы снопы не развалились, и сгружают в тракторную тележку. На тракторе её отвозит в хранилище отец Коли и Люды Павел Николаевич. Он тоже белый, и трактор у него в снегу и глине, но сквозь белый снег и красную глину проглядывает голубое — краска, в которую он покрашен.
— К матери ступайте! — кричит детям Павел Николаевич.
Коля и Люда бегут к матери Елене Савватиевне. Она вилами кладёт снопы на тележку и находит детям дело — собирать лён в снопы. Перевязывать у них, пожалуй, силёнок не хватит, и это дело доверяется мне.
Мы работаем долго и споро, улыбаемся друг другу круглыми красными лицами, громко шутим и, не расслышав слов товарища, всё равно улыбаемся и смеёмся. Здесь работают и старики, и старухи, и малые дети, но сейчас все мы молоды и сильны, и в нас столько радости, что её хватит па других людей, на всех грустных знакомых людей, которых нет на этом лугу с нами.
От работы у меня перехватывает дыхание. Среди снега и ветра мне жарко, как на сенокосе, и краска на тракторе Павла Николаевича — голубой этот проблеск среди снега и глины — мне кажется голубым оком неба среди белых облаков и красного солнышка.
Вот я и думаю:
«Лучше этого ничего нет и быть не может».
— Тимофеич, стой! Стой, Тимофеич!
Кто это? Это мой хозяин Николай Васильевич. Малиновый от работы, он вытирает лицо изнанкой шапки, и от головы его идёт пар.
— Всё! — говорит он мне. — Весь лён спасли, твой сноп последний. Дай-ка его сюда.
Он встряхивает мой сноп, упираясь коленом, затягивает на нём поясок, и талия у снопа становится тоньше осиной, и играючи забрасывает его в тележку.
— Поехали!
Я распрямляюсь. Снег не сечёт больше по лицу. В мире свежо и тихо. Сюда наперегонки бегут Люда и Коля.
— Радуга, радуга! — кричат они.
— Опоздали вы, — говорит Николай Васильевич и озирается. — Мы её вперёд вас увидели!
Может, он увидел, а я нет. Я ворочаю головой и наконец-то между крутящимися облаками вижу жёлтую полоску.
«Радуга — радость — радеть…» — думаю я про себя, да, видимо, не совсем про себя, потому что Николай Васильевич спрашивает:
— Ты что-то спросил, Тимофеич?
— Радуга — радость! — теперь уже вслух говорю я.
И незнакомая женщина с вилами на плече, услышав мои слова, соглашается:
— Радость. Как не радость!
Мы идём в деревню, старые и молодые, и среди туч свитком разворачивается над нами голубизна небесная, и у нас, у деревни Никитин Починок, светлеет и теплеет.
В избе у всех своя забота. Хозяева уходят хлопотать по хозяйству, я сажусь перебирать грибы, а Коля и Люда устраиваются напротив меня, и я слышу, как от них пахнет снегом.
— Сдаётесь? — умоляюще спрашивает Люда, и голос у неё сбивается — не отдышалась ещё.
Я поднимаю обе руки и говорю:
— Сдаюсь.
За Люду отгадку объясняет Коля:
— Семь их было, и они совы. «Летела стая, сов семь, небольшая».
— Ох ты, — говорю я, — как просто-то! Просто совсем…
— Сов семь, — лукаво повторяет за мной Люда.
Я спохватываюсь:
— Опять летят?
— Опять! — смеются дети. — Опять летят!
Грибы перебраны, уложены на противень, поставлены в печь, отчего в избе скоро поселится грибной дух.
Коля и Люда шепчутся, и мальчуган робко говорит мне:
— Мы ужинать пойдём.
— Погодите уходить, — прошу я, — Я сейчас банку открою, вместе и поужинаем.
Дети краснеют и опять шепчутся. Я спрашиваю:
— Что за секреты?
Коля встаёт, надевает шапку, вздыхает. За ним встаёт Люда и обещает мне:
— Мы ещё завтра придём…
У порога они оборачиваются и прощаются в один голос:
— До свидания!
Вскоре приходят хозяева. Хозяйка тут же прослышала грибной дух, который она терпеть не может, и я говорю извинительным голосом:
— Анна Ивановна, простите меня, пожалуйста: я опять грибы сушу.
— Суши, суши, — великодушно разрешает она. — Суши на здоровье!
Хозяин с пристуком ставит на стол ведро с молоком, только что из-под коровы, и говорит:
— На улице крутит! А лён мы, слава богу, убрали. И тебе спасибо, Тимофеич.
— Коля с Людой помогали, — говорю я. — Оставлял я их ужинать, да они стесняются.
Потом мы сидим за столом, угощаемся и угощаем друг друга, чем богаты. По телу плывёт тепло, и рядом с хозяином я замечаю Люду и Колю. Они улыбаются мне, и я не могу понять, как они сюда попали.
«Чего же вы отказались от угощения?» — спрашиваю я их и, очнувшись из-за громкого стука, встряхиваю головой.
— Что это стукнуло? — спрашиваю я хозяина.
— Это ложка у тебя из рук валится, — отвечает он мне, а хозяйка согласно качает головой: правда, мол. — Намаялся ты. Иди-ка спать, Тимофеич!
Я иду спать и сплю крепким, чистым сном. Под утро, не открывая глаз, я чувствую, что на улице мороз и землю забелил снег — белая она, светлая, и нет на ней грязи.
