Рыцарь золотого веера, стр. 55

Уилл зажмурился, на мгновение лицо принца исчезло.

– В религии, в культуре моей страны, мой господин, мужчина не может оставить свою жену, если их брак благословила церковь.

– Но теперь ты живёшь в моей стране, Уилл. И здесь, в Японии, мужчина может оставить свою жену, если захочет взять другую. Ведь где ещё найдёт он счастье, если не в своём собственном доме? Ну, говори. Ты ведь думаешь об одной, конкретной девушке.

Об одной девушке. Нежнейшие руки, самая милая улыбка, какие он когда-либо знал.

Глава 3.

Когда время пришло, он взял с собой Кейко – начальника шести ронинов, поступивших на службу флагу Андзина Миуры. Знаменитый воин Кейко. Это он отрубил голову Икеде из Бизена в битве при Секигахаре и поднёс её принцу. Однако его господин Като Кенсин тоже погиб в тот день, и Кейко решил сражаться за человека, командовавшего пушками. Это можно было считать комплиментом.

Когда пришло время, Уилл готов был вскочить на коня спустя час после получения благословения от Иеясу. Но в Японии такие дела делались по-другому. В этом мире воинов не было места отчаянной романтике. Женитьба мужчины, как сказал Сукэ, по значимости стояла между его посвящением в самураи и кончиной. Все необходимо организовать согласно этикету и традициям. По крайней мере, делом занимался Симадзу, а Тадатуне он доверял полностью.

Они поехали по дороге, известной под названием Токкайдо, по которой два года назад выступила в поход армия Токугавы. До самой Нагой они держались побережья, а там повернули в глубь острова – в сторону Огаки и Большого болота.

Как давно это было, и какой пустынной была теперь эта дорога. Хотя, конечно, пустынной она только казалась. Встречались бесчисленные группы путешественников, направляющихся в Киото на поклонение великой буддийской святыне Исе либо шагавших в древнюю столицу империи Нару, все ещё считающуюся святым местом. Большинство двигалось религиозными процессиями – от почти что армий одетых в белое мужчин и женщин, торжественно вышагивающих по дороге, до кучек почти голых мужчин, бегущих вперёд, словно одержимых бесконечной энергией.

Паломникам не уступали по количеству нищие попрошайки, и зачастую было довольно трудно отличить одних от других. Однажды они повстречали группу мужчин суровой наружности, которые, как объяснил Кейко, оказались монахами с гор. Их называли «ямабуси». Сопровождала нищих монахов целая толпа симпатичных молодых людей обоего пола, с выбритыми головами и одетых только в простые халаты. По словам Кейко, большая часть девушек была обучена на гейш, но они отказались от своей профессии и ушли в монастыри Камаура и Мияко, которым отдавали значительную часть собранной милостыни.

Впрочем, особой разборчивостью в способах заработать они не отличались. Заметив интерес Уилла, Кейко нанял одну из девушек для представления. Они пришли вечером в гостиницу, где остановились. Сбросив одеяние, она надела какую-то хитроумную штуковину, закрепив её на голове и плечах. Из разнообразных отверстий в этой машине свисали на верёвочках восемь колокольчиков. Девушка начала кружиться, постепенно набирая скорость, пока все восемь шнурков не распластались горизонтально вокруг её тела. Одновременно она стукала по колокольчикам двумя маленькими молоточками, наигрывая странную, берущую за душу мелодию.

Так она вращалась несколько минут, пока её тело не превратилось в блестящий от пота вихрь, и вдруг остановилась, задыхаясь, и поклонилась Уиллу.

– Сейчас она в состоянии экстаза, – сказал Кейко. – Ещё небольшое вознаграждение – и она будет вашей, Андзин Миура. И не сомневайтесь – её тело, умащённое собственной росой, будет восхитительно.

Уилл покачал головой:

– В этом я ни секунды не сомневаюсь. Но сегодня я не хочу ни её, ни любую другую женщину. Заплати ей и отправь прочь.

Кейко, вздохнув, выполнил приказ. Девушка некоторое время удивлённо смотрела на Уилла, потом пожала плечами и, сняв свой хомут, оделась и вышла из комнаты.

– Вот уж действительно странный вы человек, Андзи Миура, – заметил Кейко. – Сколько же может мужчина прожить без любви? Но вы не хотите брать никого, даже своих служанок. А гейши говорят мне, что ваше безразличие оскорбляет их. Я тогда подумал, что вы предпочитаете мальчиков, и даже посмел надеяться, что сам стану объектом вашей благосклонности. Но правду говорят в Миуре, что её хозяин – человек без любви.

Как обыденно он говорил о блуде и содомском грехе. Как обыденно он говорил о любви. Потому что в Японии её не было? Тогда как же быть с женой Хосокавы, убившей своих детей и себя, предпочтя смерть плену у Мицунари? Или это была не любовь, а просто уважение к чести своего мужа?

Значит, любовь у этих людей сводилась лишь к удовлетворению плотских влечений друг друга. Довольно здравое основание для брака, заключаемого посторонними тебе людьми, где жена становится собственностью своего мужа. Как, впрочем, бывает и в Европе – если смотреть с точки зрения закона. Но здесь это было больше, чем просто закон. Мужчину должно ублажать бесконечно, если только он сам не отвлечётся и будет не готов к подвигам на этом поприще. Восхитительная философия… Так что, значит, он не готов к ним? Он понятия не имел. Он не знал – достанет ли ему смелости, стоицизма японцев, готовности отнять жизнь у самого себя, когда все уже потеряно, кроме чести. Он был уверен, что построенный им корабль от недостатка любви не страдал, ведь он вложил в него всю свою душу, – и он действительно любил. Он мечтал о Магдалине дни и ночи напролёт, предпочитая эту мечту любому заменителю. Принц, похоже, понял это. Хотя и назвал это эмоцией, годящейся только для поэтических состязаний.

Без всякого сомнения, это говорил в нём европеец. Он не мог привыкнуть к обычаям этой страны – до сих пор. Даже в Англии вовсе не обязательно чувствовать что-нибудь к двум молодым девушкам, прислуживающим за столом. В Японии быть искупанным двумя молодыми девушками имело значение едва ли не меньшее, теперь даже и для него. Но спать с ними, брать у них то, что Едогими давала сама, и по-прежнему считать их всего лишь служанками – это было невозможно. Он видел их каждый день, целый день. Взять их – значит любить их.

Так что теперь он искал любви. Замену любви, которой он не мог обладать. Но замену, которая станет реальной. Может быть.

А может, он по-прежнему хотел сохранить воспоминание о Едогими и отказывался от любой другой женщины, пока не найдёт такую же. В таком случае он, конечно, обречён на вечное разочарование. И, значит, он просто болван. Потому что монашка – гейша, возбуждённая собственным танцем и покрытая, по образному выражению Кейко, собственной росой, могла бы соперничать с Едогими не хуже любой другой японки.

Но тут, наверное, он был просто встревожен постоянным присутствием этих ямабуси. Эти угрюмые личности напоминали скорее солдат, чем священников. Они не брили головы, но каждый был вооружён мечом либо увесистой дубинкой.

Но, в конце концов, они же всё-таки были священниками. В Японии наступил мир – по крайней мере, на большей части Хонсю. Мир, который Иеясу намеревался сохранять, пока это не мешало его собственным планам. И мир, в свою очередь, охраняющий каждого, кто путешествует под знаменем с изображением золотого веера.

Они обогнули Киото и направились дальше на запад – мимо Осаки и Фукуямы в Нагасаки и оттуда к узенькому проливу Симоносеки, соединяющему Внутреннее море с океаном. Перебравшись через пролив в гребной лодке, они очутились на Кюсю, откуда до Бунго оставалось всего несколько миль. – Забираться в такую даль за женой… Зачем, Андзин Миура? – поинтересовался Кейко, когда они снова добрались до побережья. – Ведь в Эдо столько красивых женщин.

– Здесь я и мои товарищи впервые ступили на землю Японии.

– Земли Сацумы, – проворчал Кейко, насторожённо оглядываясь по сторонам.

– Они же заключили мир с Токугавой, – напомнил Уилл.

– Может, и так, Андзин Миура. Но они – воины по натуре, всегда ищущие возможности подраться. И здесь найдётся достаточно самураев, всё ещё негодующих из-за поражения под Секигахарой.