Золотая Колыма, стр. 58
2 сентября всех арестованных выпустили, и в этот же день граждан селений Ола и Гадля созвали на чистку. Чистили Марина, Стреху, Бровина, Глущенко, Педаренко, Якушкова, Чухмана, Михайлова, Квилюнаса, Кочерова, Бондарева, Кондратьёва, Даниловича, Сурко, Панова, Бушуева, Королева, Оглобина, Поликарпова, Овсянникова, Церетелли, Канова, Богданова. Шестерых последних, служащих приисковой конторы, в Оле не было, их чистили заочно. Чистка длилась два дня.
Первым перед комиссией предстал Марин, высокий, смуглый, с поникшей головой, похожий на когда-то грозную хищную птицу, но опустившую крылья.
— Марин Иван Хрисанфович, член ВКП(б) с тысяча девятьсот двадцать первого года, образование низшее, служил в Красной Армии, председатель Ольского рика,— объявил председатель комиссии Павловский и сразу же задал вопрос: — Коммунистов бил?
Марин помялся:
— При аресте ударил коммуниста Кондратьева, так как необоснованное его заявление задело мое самолюбие...
— Он и жену бил! — выкрикнул кто-то.
Каждый имел право выкрикивать что угодно, и каждый выкрик, вопрос заносился в протокол.
— Стреха Диомид, беспартийный, секретарь рика...
— Он кричал: «Бей коммунистов!»
— Кричал?
— Был в сильном возбуждении... не помню...
— Квилюнас Иосиф, начальник рао, прежде служил в царской армии унтер-офицером, за восемнадцать дней создал шестьдесят четыре фиктивных дела, во время ареста не предъявил ордера...
— Я был слепым орудием. Марин сказал: или нас — или их!
Дошла очередь и до Кондратьева.
— Кондратьев Владимир Иннокентьевич, член ВКП(б) с тысяча девятьсот двадцатого года, служил на Красном Флоте...
— Пьяница! — крикнул кто-то.
— Пьешь? — спросил председатель.
— Пьян не бываю, но без вреда делу и обществу выпиваю...
Высказывались лишь враждующие стороны. Не причастные к ним молчали. Их приходилось вызывать. Попросили выступить и Макара Медова, пожалуй, самого старого и почтенного из туземцев, присутствовавших на чистке.
Он много говорить не стал, повторил то, что сказал Цареградскому:
— Берлога одна — медведей много.
Его мудрую краткую речь занесли в протокол полностью и даже с припиской: «Из-за этой вражды страдает наше хозяйственное строительство в крае», чего неграмотный старик сказать, конечно, не мог, но по сути все было правильно.
О результатах этой чистки «Тихоокеанская звезда» сообщала:
«Комиссия по чистке членов и кандидатов ВКП(б) и советского аппарата Восточного побережья Камчатки и Охотского района прибыла из Петропавловска в Олу в составе Павловского, Пупкова и Вельмякина. Они здесь были изумлены и недовольны. Здесь расцвел душистый махровый цветок разложения — неработоспособный партийный и разложившийся советский аппарат.
Во главе РИКа стоял сын зажиточного крестьянина Марин. Комиссия исключила его из партии, сняла с работы и предала суду. Марин был связан с чуждыми элементами, всячески отстранял от работы коммунистов. Не останавливался перед вредительством, создавал тормозы в работе Союззолота. Разогнал ячейку ВКП(б). Секретарь ячейки т. Кондратьев, управляющий приисками т. Бондарев, практикант по горному делу т. Беляев и начальник ведомственной милиции т. Сурко арестовывались и избивались. Марин выдвинул лозунг: «Коммунисты намерены разогнать Советы, поэтому бей их!».
Чуждые Советской власти элементы — счетовод Бровин, секретарь рика Стреха, помощник заведующего факторией Глущенко, бывший белогвардеец Тусский с остервенением избивали коммунистов: «Бей их, мерзавцев! Попили нашей крови!» К этому прибегал некто Квилюнас, сын помещика, бывший чиновник в канцелярии камчатского генерал-губернатора, участник колчаковщины. В Оле он стал начальником милиции и здесь для видимости создал 130 фиктивных дел...
При проверке Ольской парторганизации из 6 членов ВКП(б) двое исключены из партии, строгие выговоры получили два человека. Из советского аппарата из общего количества 23 проверенных по первой категории вычищено 10 человек, с одновременным преданием суду 5 человек, по третьей категории — 1 человек».
ВДОГОНКУ ЗА "ВОРОВСКИМ"
Юрий Александрович бросился к берегу, но никакого парохода на рейде не было, лишь сигнальные огоньки мигали у горизонта.
— Билибин? Опоздал, друг,— поднялся с галечной косы какой-то мужик.
По сипловатому голосу Юрий Александрович узнал Владимира Кондратьева. В темноте-то принял его за прибрежный камень и, запыхавшийся, усталый, намеревался сесть на него.
С Кондратьевым в последний раз Билибин виделся в мае, на Элекчанской перевалбазе, перед сплавом. Расставались как хорошие знакомые, Юрий Александрович поблагодарил секретаря партячейки за поддержку в борьбе с Матицевым.
— Опоздал, товарищ Билибин,— со вздохом повторил Кондратьев.— Вон видны одни огоньки «Воровского»...
— Да, опоздал,— вздохнул и Юрий Александрович,— А все Степка Бондарь! Два часа тридцать три минуты держал меня...
Кондратьев не уловил в голосе Билибина ноток проклятий Бондареву, так же горестно продолжал:
— Разъехались мои дружки-приятели в разные стороны, Степка — в тайгу, а эти — в море. А у тебя кто там, на «Воровском»?
— Никого. Я надеялся вместе с ними на материк выехать.
— А это не поздно. Мы их догоним! Мигом!
Билибин испытующе глянул на Кондратьева: пьян или смеется?
— Вон шлюпка Александрова. Реквизнем у кулака как класса! И вдогон.
Билибину было не до шуток, отмахнулся от Кондратьева.
— Всерьез говорю — поплыли! «Боровский» пока полуостров обходит, пока в бухте Нагаева уголь и воду берет, мы ему вдогон и наперерез! До полуострова за пару часов дойдем, а там перевалим хошь на культбазу, у них катеришко, а то сиганем через сопки прямо под Каменный Венец, где «Боровский» стоять будет.
Юрий Александрович согласился не сразу: Кондратьев «под мухой» и отправляться с ним вдвоем ночью в плавание рискованно.
А тот будто угадал его опасения:
— Не трусь! Я моряк бывалый, на этом «Воровском» четыре года палубу драил. У меня там дружки боевые. Они меня в партию принимали. Для меня все сделают. Садись на весла!
Юрий Александрович сел. Шлюпка полетела как чайка. Полная луна, низко висевшая над сопками полуострова Старицкого, раскатала навстречу серебристую дорожку. По ней и плыли.
Кондратьев греб споро и все говорил о чистке, лихо и весело говорил:
— Меня за пьянки пожурили, строгача всыпали, сняли с секретарей, а в должностн-то повысили! Теперича я заместо контрика Тусского завагентством! Степку тоже за это дело причесали и тоже заместо Оглобина — управляющим на прииски!
Юрию Александровичу претило его хвастовство, как и болтовня Степки Бондаря, но обнадеженный тем, что этот бывший краснофлотец поможет выехать на материк, он не прерывал рассказчика. Лишь спросил:
— А Оглобина — за что? И Поликарпова?
— Лежаву-Мюрата в крайцентре рубанули, а они, Оглобин и Поликарпов,— его ставленники.
Билибин хотел сказать: ведь и ты поставлен Мюратом, но не успел. Кондратьев зашептал, будто кто мог услышать:
— Мне дружки с «Воровского» намекнули, а я тебе по секрету скажу... Помнишь Миндалевича? Он, стерва, на Лежаву накапал. А Матицева помнишь, называл себя «очи Союззолота»? Лежава и Оглобин под зад коленом его, а он на них накатал. Он, курва, на всех накатал: и на меня, и на тебя, поди... Но у меня — верные дружки! А ты, как присланный Москвой, местной чистке не подлежишь. О тебе Матицев кляузу, поди, в Москву настрочил. Приедешь — узнаешь.
— А что он мог настрочить?
— О, товарищ Билибин, такие грамотеи такое насочиняют — век не отмоешься. Напишет, с Оглобиным водку пил — вот тебе бытовая смычка хозяйственника и спеца на почве пьянства. Напишет, не давали старателям бить шурфы на богатых делянах, обзывали их хищниками — вот тебе издевательство над рабочим классом и контрреволюция.
— Так они пески копают где вздумают, золото тайком японцам сплавляют... Разве не хищники? Сам же таких рабочих называл не шурфовщиками, а шуровщиками...