Ключ, стр. 54

— Ну вот, — сказал он. — Скоро ты опять будешь дома, там, где и должна быть.

Она разобрала его слова, и тут же на нее снова нахлынул страх. Человек продолжал что-то говорить, но Лив уже не слушала его. В ушах звучал только внутренний шепот. Он пронизывал все ее существо, заглушал все прочее подобно отчаянному воплю, вызывал в воображении картину утыканного острыми шипами креста Тау в часовне Таинства. При этом воспоминании кожу стало больно покалывать, а душу объял ужас. Лив припомнила строки, переведенные из записки, которую передал ей монах:

Они держали Еву в заточении с начала времен, Лив освободила ее, но ненадолго.

«Скоро ты опять будешь дома», — сказал ей этот человек. Их обеих везут в Цитадель, чтобы снова заточить во тьме.

70

По холодным и темным переходам Цитадели шел брат Садовник, согревая подземелье теплом своей только что завершенной работы. В ноздрях его все еще стоял запах горящего дерева, а жар костра лизал кожу.

Сегодня он встал до зари, организовал бригаду из восьмерых своих помощников, вооружил их пилами и секаторами. Они начали с дальнего конца сада, внимательно осматривая каждое дерево, и если находили признаки болезни, то безжалостно отрезали и отсекали поврежденные ветви. Поначалу им казалось, что болезнь поразила только самые старые деревья. Но, продвигаясь все глубже в сад, обнаружили ее признаки и на листьях более молодых растений.

На себя брат Садовник взял другую работу: развел на плотно утрамбованной площадке костер и принялся тщательно изучать каждую веточку, прежде чем отправить ее в огонь. Он надеялся отыскать ключ к пониманию того, что же происходит с садом. Кроме этого, Садовник получил возможность не смотреть, как вырубают взлелеянный им сад. Лишь после того, как последняя веточка была разломана, рассмотрена со всех сторон и брошена в костер, он позволил себе взглянуть на произведенные в саду опустошения. Больше сорока лет он проработал в этом саду, знал в нем каждое деревце, каждый кустик, но не мог узнать новый, безжалостно искалеченный сад. Пламя вздымалось высоко, жадно пожирая свой корм, а брат Садовник так и не сумел понять, чем же вызвана болезнь и каким путем от нее избавиться. Обессилев телом и душой, он ушел от костра и стал искать утешения внутри монастыря — там оставалось еще одно средство, которое он пока не испробовал.

И вот теперь он шел нетвердой походкой по коридорам, держась рукой за шершавые каменные стены, и надеялся, что ему никто не встретится, пока он не окажется в священных стенах уединенной часовни. Там Садовник хотел излить всю боль своего сердца в молитве и горячо просить Бога пощадить сад. Дойдя до лестницы, которая вела в зал под служившей собором пещерой, он споткнулся и чуть не упал — так сильно устали ноги от многочасового стояния у костра. Садовнику казалось, что он и сам чем-то заболел. Несколько часов назад у него пошла носом кровь, его беспрестанно преследовал запах апельсинов, который ничем не удавалось прогнать. От подножия лестницы шел короткий узкий коридорчик, по обеим сторонам которого были ряды деревянных дверей, и возле каждой — свеча, погруженная в воск тысяч своих предшественниц. Большинство свечей было зажжено, указывая на то, что эти молельни сейчас заняты, но были и двери, у которых свечи не горели. К одной такой он и направился, зажег свечу от огарка у соседней двери, поставил на место и вошел в часовню.

Она представляла собой маленькую пещерку, вырубленную в толще скальных пород. Освещали ее несколько свечей, поставленных во исполнение своих обетов другими монахами. Свет заколебался, когда брат Садовник вошел и опустился на пол, отполированный коленями приходивших сюда столетиями набожных братьев.

Даже здесь, в холодном сердце горы, Садовника не покидал жар зажженного им наверху костра. Он почувствовал, как покалывает кожу под грубой сутаной, встал на колени и поднял глаза на крест в форме буквы «Т», установленный на каменном алтаре.

Его деревья. Его сад. Их, словно проклятые Богом души грешников, пожирают сначала хворь, а потом пламя костра. И он не в силах остановить эту чуму.

Брат Садовник ощутил, как волнение, до тех пор старательно подавляемое, нарастает в его груди, поднимается, рвется наружу, — и вот оно выплеснулось рыданием, таким бурным, что заболело горло. Он с усилием закрыл глаза, сложил руки и постарался целиком сосредоточиться на молитве, которую так горячо желал вознести к небесам. Все тело его сотрясалось от рыданий. Молящийся крепко обхватил себя руками, пытаясь в буквальном смысле овладеть собой. Он все еще чувствовал дым костра, чувствовал, как пышет жаром тело под сутаной. Раскачиваясь из стороны в сторону на каменном полу, Садовник уткнулся ртом в плечо, чтобы никто в соседних часовнях не слышал его рыданий.

Струйки пота щекотали тело, кожа стала зудеть, и монах почесал ее в нескольких местах. Из глаз текли слезы, капали со щек, но как бы горько он ни рыдал, как бы тяжко ни всхлипывал, его не покидало ощущение полной безнадежности. И это ощущение нарастало, распирало его изнутри, пока Садовник не испугался, что его разорвет сейчас на части. Боль становилась все сильнее, зуд казался невыносимым, и в этот момент из горла монаха вырвался жалобный вой — такой громкий и леденящий душу, что не мог не привлечь внимания братьев.

Садовник повернул голову к двери, ожидая, что кто-нибудь сейчас войдет, и стер со щек влагу тыльной стороной ладони, пытаясь одновременно взять себя в руки. Но остановиться он был не в силах, и вой его не смолкал, он звучал все громче и отчаяннее, как ни старался Садовник сдерживаться. Вот тут он и заметил, что стертая со щек жидкость странного темного цвета, а сутана — в тех местах, где он чесался, — покрылась такими же пятнами. Охваченный страхом, Садовник разорвал сутану на шее и груди и обнаружил, что этот зуд вовсе не от пота: кожа его покрылась маленькими волдырями; там, где он расчесал их, волдыри стали сочиться темно-коричневой жидкостью. А чесаться хотелось уже до умопомрачения. Похоже, чесалась каждая клеточка его тела, и единственное, что могло помочь — как ему казалось, — это чесать, пока не исчезнут все волдыри.

Он вонзил в кожу толстые ногти своих загрубевших от работы рук, сдирая кожу целыми полосами и вскрывая все больше и больше гнойничков. Облегчение наступило мгновенно, и оно перевешивало ту боль, которую причиняли нанесенные им себе раны. Это было благословение. Это была пытка.

Садовник услышал скрип двери и увидел перепуганного брата-монаха, который отшатнулся от коленопреклоненной фигуры, раскачивающейся во все стороны и яростно разрывающей ногтями собственную плоть, покрытую густой сыпью. Рот Садовника был распахнут, из него продолжал вырываться ужасающий жалобный вой, пустые глаза бессмысленно уставились в пространство, а текли из них не слезы, а струйки какой-то темно-коричневой жидкости.

71

Аркадиан почувствовал, как завибрировал телефон, и скосил глаза на дисплей. Номер был скрыт. Тогда инспектор вскочил из-за стола и быстро двинулся к выходу из переполненной сотрудниками комнаты.

— Алло? — проговорил он, уже толкая дверь и сбегая вниз по лестнице.

— Это Габриель.

— Ага, а я только собрался звонить вам, — перебил его Аркадиан, не давая сказать больше ни слова. — Я сейчас выхожу из управления, а телефон у меня вот-вот сядет. Я дам вам другой номер, по которому можно позвонить. Там я буду минут через пять. — Он прочитал вслух заранее записанный на ладони номер городского телефона и сразу отключился, так и не дав Габриелю что-либо произнести в ответ.

Габриель слушал гудки отбоя в трубке и удивлялся тому, каким коротким получился у них разговор. Ясно, что инспектор не хотел говорить с ним, — во всяком случае, по своему мобильнику.