Жена путешественника во времени, стр. 70

Генри крадет трубку и поворачивается ко мне. Он выглядит ошарашенным, как и я.

– Да что случилось-то? – спрашиваю я.

– Он собирается клонировать гены и внедрить их в мышь.

– Что?

– Он собирается сделать мышей, которые перемещаются во времени. И вылечить их.

Мы одновременно начинаем смеяться и пускаемся в пляс, кружимся по комнате, смеемся и танцуем, пока не падаем обратно на диван, задыхаясь. Я смотрю на Генри и думаю о том, что на клеточном уровне он совсем другой, он так отличается, а с виду – просто человек в белой рубашке и зеленом пиджаке, его рука в моей на ощупь кажется из кожи и плоти, он обычный, улыбается как самый обыкновенный человек. Я всегда знала, что он не такой, но в чем разница? Несколько букв в коде? Но разница должна быть, и мы должны найти ее и изменить, и где-то на другом конце города доктор Кендрик сидит в своем кабинете и вычисляет, как сделать мышей, которые не держатся за настоящее. Я смеюсь, но это вопрос жизни и смерти, и я перестаю смеяться, прикладывая ладонь ко рту.

ВСТУПЛЕНИЕ

КЛЭР: Мама наконец заснула. Она спит в своей постели, в своей комнате; все-таки сбежала из больницы, только чтобы найти свой дом, убежище, превращенное в больничную палату. Но пока она этого не понимает. Всю ночь она разговаривала, плакала, смеялась, кричала, звала: «Филип! Мама! Нет, нет, нет…» Всю ночь цикады и древесные лягушки, как в моем детстве, создавали электрические разряды звука, и ночной свет делал ее кожу похожей на воск, худые руки молотили по одеялу в мольбе, хватая стакан воды, который я подносила к ее сжатым губам. Уже рассвет. Окно маминой комнаты выходит на восток. Я сижу в белом кресле у окна, лицом к кровати, не глядя на ряды пузырьков, ложек, стаканов, на капельницу с пузырем жидкости, и красную мигающую надпись, и судно, и сосуд для рвоты в форме почки, и коробку с резиновыми перчатками, и мусорку с предупреждающей надписью «Биологические отходы», полную окровавленных шприцев. Я гляжу в окно, на восток. Несколько птиц поют. Я слышу, как голуби, живущие в глицинии, пробуждаются. Мир серый. В него медленно просачивается свет, не розовый, а как быстро расползающееся пятно от апельсинового сока; какую-то секунду оно висит над горизонтом, а потом затопляет сад, и вот золотистый свет окрашивает голубое небо, и все цвета оживают. Лозы винограда, розы, белый шалфей, ноготки, каждая дрожащая капелька росы ранним утром кажется стеклянной. Серебристые березы по краю леса качаются, как белые нити, свешенные с неба. Над травой летит ворона. Ее тень летит под ней, и они встречаются, когда ворона приземляется под окном и один раз каркает. Свет доползает до окон и рисует мои руки и мое тяжелое тело в белом мамином кресле. Солнце взошло.

Я закрываю глаза. Шумит кондиционер. Озябну в, я встаю и иду к другому окну выключить его. Теперь в комнате тихо. Подхожу к кровати. Мама лежит неподвижно. Затрудненное дыхание, которое будило меня, прекратилось. Рот слегка приоткрыт, брови приподняты, как будто в удивлении, хотя глаза закрыты; может быть, она поет. Я встаю на колени у кровати, убираю одеяло и прикладываю ухо к ее груди. Кожа теплая. Ничего. Сердце не бьется, кровь не перетекает, дыхание не наполняет паруса ее легких. Тишина.

Я беру ее измученное, жалкое тело в руки, и она идеальна, на секунду она становится моей идеальной прекрасной мамочкой, и на эту секунду, когда ее кости вдавливаются в мою грудь, голова болтается, зараженное раком тело тяжело свисает с рук, она встает в памяти сияющая, смеющаяся, довольная: свобода.

Шаги в коридоре. Дверь открывается:

– Клэр? О… – Это Этта.

Я опускаю маму на подушки, одергиваю на ней ночную рубашку, приглаживаю волосы.

– Она ушла.

ГЕНРИ: Люсиль любила сад. Когда мы приезжали в гости, Клэр проходила через главный вход Медоуларк-Хауза, прямо к задней двери, чтобы найти Люсиль, которая почти всегда была в саду, в любую погоду. До ее болезни мы находили маму у клумб, пропалывающей сорняки, или пересаживающей растения, или удобряющей розы. Когда она заболела, Этта и Филип приносили ее вниз, завернутую в одеяла, и сажали на ее ивовый стул, иногда у фонтана, иногда под персиковыми деревьями, где она могла наблюдать за работой Питера, как он копает, обрезает деревья и пересаживает их. Пока Люсиль была здорова, она радовала нас рассказами о жизни сада: красноголовые зяблики, которые наконец нашли новую кормилицу, георгины, которые у солнечных часов принялись лучше, чем она полагала, новая роза, которая оказалась ужасного лилового оттенка, но такая прекрасная, что она не хочет от нее избавляться. Одним летом Люсиль и Алисия затеяли эксперимент: Алисия проводила каждый день несколько часов, упражняясь с виолончелью в саду, чтобы посмотреть, как будут реагировать на музыку растения. Люсиль клялась, что ее томаты никогда не были такими урожайными, и показывала цуки-ни толщиной с мое бедро. Поэтому эксперимент был сочтен удавшимся, но никогда не повторялся, потому что это было последнее лето, когда Люсиль могла работать в саду.

Люсиль желтела и увядала со сменой времен года, как растение. Летом, когда все прорастало, она возрождалась, и дом звенел от счастливых воплей и шума детей Марка и Шерон, которые барахтались, как щенки, в фонтане и прыгали, липкие и счастливые, по траве. Часто Люсиль бывала угрюмой, но всегда элегантной. Она всегда вставала поприветствовать нас, обнять: белые с медным волосы собраны в тугой узел, густые пряди лезут в лицо, лайковые садовые перчатки и приборы из «Смит-энд-Хоукен» отброшены в стороны. Мы с Люсиль целовались всегда очень формально, в обе щеки, как будто мы были очень старые французские графини, которые давненько не видели друг друга. Она всегда была приветлива со мной, хотя могла убить свою дочь одним взглядом. Я скучаю по ней. Клэр… Ну, здесь слово «скучает» не подойдет. Клэр опустошена. Клэр ходит из комнаты в комнату и забывает, зачем и куда идет. Клэр сидит, уставившись в книгу, и целый час не переворачивает страницы. Но она не плачет. Улыбается, если я шучу. Ест, что я ставлю перед ней. Если я занимаюсь с ней любовью, она старательно участвует… – и я оставляю ее одну, напуганный ее послушным незаплаканным лицом. Я скучаю по Люсиль, но я опустошен без Клэр, которая ушла далеко и оставила меня с незнакомкой, только внешне похожей на себя.

КЛЭР: Мамина комната белая и пустая. Все медицинские приборы исчезли. С постели все убрано, кроме матраса, который в чистой комнате смотрится отвратительно – весь в пятнах. Я стою перед маминым столом. Это тяжелый белый стол «Формика», современный и странный в такой женственной и нежной комнате, полной антикварной французской мебели. Стол стоит в небольшой нише, в окружении окон, утренний свет омывает его пустую поверхность. Стол заперт. Я провела целый час, пытаясь найти ключ, и безуспешно. Ставлю локти на спинку маминого стула и смотрю на стол. Наконец иду вниз. В гостиной и столовой пусто. Я слышу смех в кухне и открываю дверь. Генри и Нелли колдуют над мисками, куском теста и скалкой.

– Эй, полегче, дружок, полегче! Оно ж застынет, если так делать. Нужно легонько касаться, Генри, или получим что-то вроде жвачки.

– Извини-извини-извини. Я буду осторожен, только не толкай меня так больше. Эй, Клэр.

Генри поворачивается, улыбаясь, и я вижу, что он весь в муке.

– Что вы делаете?

– Круассаны. Я поклялся обучиться мастерству сворачивания колбасок из теста или погибнуть в отчаянной попытке.

– Покойся с миром, сынок, – ухмыляется Нелли.

– Что случилось? – спрашивает Генри. Нелли умело сворачивает тесто в колбаску, режет ее и заворачивает в вощеную бумагу.