Загогулина, стр. 8

Чипе очень удивился, когда ему черепашонка показали.

Понюхает-понюхает – и на нас смотрит: это еще кто такой!

Черепашонок сначала струсил и спрятался в панцирь – одни коготки торчали. Чипе ему, наверное, показался чудовищем. Потом расхрабрился и пошел вперевалочку на Чипса. Тот отскочил и залез под кровать.

– Вот это кроха! – сказал Даня.

Так и назвали черепашонка – Кроха.

Ел Кроха все подряд – капусту, петрушку, сушеный клевер, укроп, морковь, яблоки. Поест – и бродит по квартире, пока нос не становится пушистым от налипших пылинок.

– Очень вредно, когда нос в пыли! – сказал Митька и построил Крохе из кубиков дом.

Там было много входов и выходов. Крохе это нравилось. Еще ему нравилось, когда Митька играл на пианино «Собачий вальс». Но больше всего Кроха любил ездить в открытом товарном вагоне на поезде по игрушечной железной дороге. Встанет на задние лапы, а передними на бортик опирается.

– Ту-ду-ду-у! – кричит Митька. – Чух-чух-чух! Поезд отправляется!

Едет поезд мимо игрушечных домов и бумажных деревьев. Кроха шею вытянет и вертит во все стороны головой, как иностранный турист.

Прошла зима. И вдруг с Крохой что-то случилось. Дают ему есть – не ест. Молока наливаем – отворачивается. Забьется в угол, голову втянет, но не спит – все думает о чем-то своем с открытыми глазами.

– Заболел, – решил Даня.

Митька положил черепашонка в варежку, и мы понесли его в ветеринарную лечебницу. Там была очередь – кошка, собака, завернутый в платок попугай, серый кролик с забинтованной лапой, из муфты выглядывала морская свинка. Все были хмурые и сидели тихо.

Когда мы вошли в кабинет, доктор вынул из варежки Кроху и поднес его к большой яркой лампе. Кроха даже не зажмурился.

– Значит, говорите, похудел? Не ест, не играет, не слушает музыку… – Доктор долго и внимательно смотрел на Кроху. – Ну что ж, все ясно. Это ностальгия.

– Что? – спросили мы хором.

– Нос-таль-гия! – повторил доктор и выключил лампу. – Что в переводе означает «тоска по родине». Откуда привезли черепаху?

– Из пустыни.

– Из Каракумов.

– Значит, скучает по пустыне.

– А когда он перестанет скучать? – спросил Митька.

– Чего не знаю, того не знаю, – развел руками доктор.

– А вы дайте ему какое-нибудь лекарство! – не сдавался Митька.

– От этой болезни лекарств нет, – сказал доктор. – И я ничем не смогу вам помочь…

С огромных сосулек весело капала вода. Некоторые люди уже ходили без шапок. Начинался апрель! А мы шли и не знали, что делать.

– Слушайте, – сказала я. – Раз Крохе нужно домой…

– …то давайте отправим Кроху в Каракумы! – закончил Даня.

– А Каракумы – это где? – спросил Митька, прижимая к себе варежку.

– Далековато, – сказал Даня. – Там, где Туркмения и Ашхабад. Только кто его туда повезет? Папа летом на Дальний Восток собирается.

– Но кому-то же надо сейчас в Ашхабад! – сказала я.

– Точно! – сказал Даня. – Поехали на вокзал!

– На аэровокзал! Самолетом быстрее.

У окошка рейса Москва-Ашхабад толпились пассажиры. Митька выбрал одного из них – серьезного, усатого, чем-то похожего на их папу.

– Дядя! – позвал его Митька.

– Вы меня? – удивился усатый.

– Вас! – сказали мы вместе.

Усатый подошел.

– Вот у нас тут в варежке черепашонок Кроха, – сказал Даня. – Возьмите его с собой.

– Зачем? – не понял усатый. – Я в Каракумы, там этих черепах полно!

– Понимаете, у него… ностальгия. Ему как раз тоже в Каракумы надо.

– Ну что ж, – покачал головой усатый, – надо так надо.

Он записал их адрес. Митька отдал ему варежку.

Потом мы видели, как он прошел в стеклянные двери, сел в автобус и уехал.

А через три дня пришла телеграмма:

ГОЛОВА ПРОФЕССОРА ШИШКИНА

Нет на свете, скажу вам, человека серьезнее моего папы. Даже среди родственников по его линии. Хотя в нашем роду люди наисерьезнейшие, кроме дедушкиного брата – дяди Вани из Витебска. Этот наш дядя Ваня, во-первых, единственный блондин. А во-вторых, он всегда был с причудами и любил надевать на голову капроновый чулок.

В этом смысле у папы с нашим дядей Ваней – ничего общего. Папе не то что в зрелом возрасте, в детстве такое бы в голову не пришло. Достаточно взглянуть на его детскую фотографию: стоит на стуле: в коротеньких штанах, майке, пухленький такой, а лицо – настоящего взрослого человека.

Раз только в день своего совершеннолетия папа поступил легкомысленно. Он упросил старушку – соседку по их коммунальной квартире – сделать ему брюки-клеш. В новой тельняшке и в таких вот брюках с клиньями из другого материала папа куда-то ушел и на свой день рождения не явился.

Напрасно ожидали папу бабушка, дедушка и друг дедушки Кошкин, который, зная, что папу беспокоят исключительно судьбы стран и народов, принес ему в подарок трехтомник Карла Маркса.

– К тебе гости пришли! – кричал потом дедушка на папу. – Карла Маркса подарили!..

С этого момента папа до того сосредоточился на общественных науках, что во все остальное просто не вникал.

Спросишь у него:

– Пап! Это что за дерево?

– Не клен.

– Да это ж бузина, – говоришь ему, – разве ты не знаешь?!

А он не знает и обижается.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, и мы с папой поехали на море, я так решила: папу не обижать, наоборот, если что – защищать, ведь он у меня такой ранимый.

И вот мы на море! И я кормлю чаек вместо зарядки. А море – гладкое, как бритва, с острым горизонтом. Ни волн, ни ветров, одни чайки рано утром шумят на берегу.

Но в основном тут штормит, не зря гранитный мол загораживает от моря город. И не всегда волнорезы теплые и сухие. И ящерицы так бесстрашно замирают на солнце у самой воды.

Мы сняли комнату на краю города. За нами росли гигантские эвкалипты, чайные кусты и пальмы с узким основанием и таким расширенным к верху стволом, что напоминали морковку.

К морю от нас идти вдоль чугунной ограды санатория «Прибой». Эту ограду, не переставая, все лето красили два аджарца в пилотках из газет. Чинно сидя на стремянках, они покуривали папиросы, болтали ногами в скособоченных башмаках и вели неторопливую беседу на своем языке.

Все вокруг они заляпали и забрызгали, но мне нравится стоять возле них и нюхать, как пахнет краской. Я вообще бы хотела учиться на маляра. Там ученики – так написано в объявлении – «обеспечиваются парадной формой»! А?! ПАРАДНАЯ ФОРМА МАЛЯРА?! А крутящиеся на палках щетки – под названием «холява»?! Малярный каток с узорами! Ведра красок! А полеты в люльке?!

Но папа против.

– Мой тебе совет, – говорит, – шагай по стопам своего отца. А то будешь безалаберной, как наш дядя Ваня: родился в Гомеле, учился в Житомире, живет в Витебске – восемьдесят лет человеку – ничего в жизни не понимает.

Не знаю, с дядей Ваней у меня было не так уж много встреч, но я его без памяти любила. Именно за то, что дядя Ваня никогда не шагал ни по чьим стопам. В любом деле – чем бы оно потом ни кончалось – дядя Ваня прокладывал собственный необыкновенный путь. Притом с ним можно говорить о всякой всячине: все он прекрасно понимает – и в жизни, и везде!

Уйдя на пенсию, дядя Ваня научился играть на гитаре. Он поставил задачу – осваивать в год ровно по одному аккорду. Спустя три года дядя Ваня свободно себе аккомпанировал и сделался признанным в Витебске самодеятельным шансонье.