Загогулина, стр. 13
Ответственное выступление во Дворце творчества назначили на вторник. Правда, это будет «соревнование по гимнастике среди юниоров». Мы только и сыграем – в начале марш, а в конце туш для победителей, но Евгений Леопольдович все равно очень волновался.
И я волновалась.
Для меня сейчас успех – все! Как представлю: я на сцене с тарелками! Тарелки блестят! Я стучу! Заключительный удар марша – бум-м!!! Аплодисменты! Может, кто-нибудь из публики крикнет: «Браво, Шишкина!»…
А Ботиныч уже за кулисами! И ко мне – через весь оркестр. «Прости, – скажет, – Шишкина. Я же не знал, что ты у нас – талант! А раз такое дело, приходи на тренировку и танцуй себе на здоровье с лентой!»
В общем, еле дождалась я этого вторника. И вот после уроков в парадной форме, с начищенными трубами мы прибыли на концерт.
Евгений Леопольдович в военном кителе. На груди ордена и медаль «За отвагу». Мы его таким еще никогда не видели. Он выстроил нас на сцене и сказал:
– Ну, други мои! Не подкачайте!
Занавес открылся. Евгений Леопольдович махнул мне дирижерской палочкой, и я ударила в тарелки!
Играли мы громко и здорово. Точно как в «Айвенго», когда музыканты созывают рыцарей на турнир! Евгений Леопольдович даже жмурился от удовольствия. А я, хоть оркестрантам нужно все время смотреть на дирижера, стала коситься в зал – нашла маму с папой, дедушку, двоюродного брата Лешку и давай им подмаргивать, чтобы не подумали, что я какой-нибудь, как говорит папа, Иван не помнящий родства. До того доподмаргивалась – чуть свой заключительный удар не прозевала.
Ну, нам хлопали! Минут пять, не меньше.
– Триумфально! Три-ум-фаль-но! – бормотал Евгений Леопольдович и по очереди нас обнимал.
…А за кулисами – через весь оркестр – ко мне шел Ботиныч.
– Шишкина, – быстро зашептал Ботиныч. – Выручай! Мы первые! А Давыдова из пирамиды заболела. И заменить некем. Будешь в основании? Есть?
– Есть! А вдруг не смогу?
– Да там не трудно! По команде «Стройсь!» – застынь, как бетон. Пока не скажу «Рассыпьсь!» – умри, но стой! Выстоишь, так и быть, запишу в секцию. Идет?
– Конечно, идет!
Уж сейчас-то я окончательно докажу Ботинычу, какой я для его секции незаменимый человек. Сама не помню, как напялила костюм длинной тощей Давыдовой, влезла в огромные белые тапочки и с другими гимнастками строем (я – последняя) вышла на сцену.
Ботиныч был уже там. Улыбающийся! В таком нарядном синем с беленькой полосочкой костюме! В руках у него – сноп колосьев, обернутый фольгой. Посмотришь на Ботиныча – сразу ясно, для кого мы будем туш играть!
– Стройсь! – весело скомандовал Ботиныч.
Ко мне двинулась толпа гимнасток. По очереди – одна за другой – они стали на меня вскарабкиваться. Правда, не все. Половина взбиралась на Борзакову, моего товарища по основанию. Борзакова схватила меня за руки и своими острыми коленками уперлась в мои.
– Раз! – хлопнул в ладоши Ботиныч.
Вверх поднялись остатки пирамиды – Прохорова со Щеголевой.
– Два! – Ботиныч подбросил сноп, а Щеголева с Прохоровой поймали.
В ту же минуту товарищ по основанию Борзакова закусила губу, вся покраснела и, вцепившись в меня, как утопающий за соломинку, начала медленно опускаться на пол.
Пирамида качнулась.
– Три! – выпалил Ботиныч, и все, кто стоял на Борзаковой, загремели вниз.
Мои, конечно, тоже попадали. Только одну удалось удержать – старшеклассницу Гусь. Я ее за ноги схватила. Сказал же Ботиныч: «Умри, но стой!» Вот я и буду стоять, хоть тут что!
Гусь рвется, а я не пускаю.
Ботиныч как рявкнет:
– Рассыпьсь!
А я не могу. Застыла, как бетон.
В зале такой шум поднялся! Смех! Свист!
– Это еще что за пирамида Эхиопса? – громко сказал главный судья соревнований.
Ботиныч схватил меня и утащил со сцены – прямо с ревущей Гусь на плечах.
– Ну, Шишкина! – прошептал Ботиныч на кулисами. – Считай, «два» в четверти тебе обеспечено!
Ну вот, а когда все выступили, наш оркестр опять построился на сцене. Главный судья объявил чемпионов соревнования. Им вручили награды. Мы сыграли туш и уже собирались расходиться.
И тут главный судья сказал:
– Дорогие участники соревнования! Уважаемые зрители! По единогласному решению судейской коллегии за проявленные во время соревнований стойкость и волю к победе ученица пятого «Б» класса двадцать третьей школы Лена Шишкина награждается Почетной грамотой!..
Все стали хлопать. Наши снова туш заиграли. Евгений Леопольдович вывел меня из оркестра и, пока я получала грамоту, держал мои тарелки.
А через несколько дней на физкультуре Ботиныч мне говорит:
– Ладно, Шишкина. Я тогда погорячился. Это Борзакова во всем виновата. А ты – идеальное основание для пирамиды. Со временем я тебя во второй ярус переведу. А там, глядишь, и с лентой выпущу. Тренировка завтра. В четырнадцать тридцать.
Но я не смогла. У нас была репетиция. Мы сейчас вальс один разучиваем. Красивый такой, старинный. Там нельзя без тарелок.
КАК ПОЕТ МАРАБУ
Коля Тарабукин стоял под моими окнами.
– Эй, – говорю. – Я сейчас в деревню! А ты?
– А я к отцу, в Африку, – задрав голову, сказал Коля.
– В Африку?!
Колин папа уже два года работал в Танзании торговым представителем.
– Ничего себе, – говорю.
Все нормальные люди во дворе болтаются или на даче, а он вон куда!
– Ты, – говорю, – оттуда хоть письмо напиши!
Через час мама посадила меня с рюкзаком в электричку. А еще через три часа я вышла на станции Фомкино. В голове запелось: «На дальней станции сойду, трава по пояс!..» И сразу увидела нашу тетю Нюру. Вместе с другими путейцами – в сапогах, рукавицах, в оранжевом рабочем жилете – она дергала между шпал траву. Оказывается, железную дорогу тоже пропалывают, как клубнику или огурцы!
Тетя Нюра взяла у меня рюкзак и повела домой, живет она у колодца возле станции. Во всем Фомкино дом у нее самый развалюшный. Из-за поездов. Как поезд, так домотрясение. Посуда звенит, падает заслонка с печной трубы, в стене за печкой начинает тикать: тик-так, тик-так… Будто там ходики замурованы.
Хотели тете Нюре как почетному железнодорожнику другой дом построить, а она: «Нет! Мне, – говорит, – свой хорош. Мне в нем кажется, я сама куда-то еду».
Хотя она никогда никуда не ездит – тетю Нюру держит скотина: нутрия Луша и козел Борис, который больше всего на свете любит есть макулатуру.
– Садись, Лен! – сказала тетя Нюра. – Будем с тобой щи хлебать. Вчерашние щавелевые. Сметаны, сметаны бухай! А на второе – картовник. Помню, что любишь! Вон он, в чугунчике на печи преет…
Ночью лил дождь. Я спала на полу на двух матрасах под толстым одеялом из лоскутов, то и дело просыпалась. За обоями между бревен топали и скреблись мыши. Мышей я не боюсь, но на всякий случай встала и перетащила матрасы из угла к середине.
Наутро просыпаюсь от птичьего пения!
В деревне – это вам не то что в городе! В деревне – птиц! И все разные. Кто там свищет – сипло так, протяжно: «Тью-у!.. Тью!» И вдруг на все Фомкино забулькало, запенькало!.. Дрозд? Жаворонок? Малиновка?
Высовываюсь из окна – плотник Александр Митрофанович. Стоит у забора и наигрывает на дудке.
– Митрофаныч! – крикнула тетя Нюра. – Ты что тут со своею свистулькой?!
Птичье пение прекратилось.
– Это не свистулька, Нюра, – говорит Александр Митрофанович. – Это сопель.
Александр Митрофанович дает нам молоко. Он держит козу, не то что тетя Нюра – козла Бориса.
– Козье молоко – это витамина! – говорит Александр Митрофанович и переливает его из ведра в банку сквозь цедилку.
На марле остаются травки сена и маленькие черные шерстинки.