Нужные вещи (др. перевод), стр. 47
— Что-то я не понимаю, к чему ты клонишь.
— Еще один человек был к ней близок, — сказала Полли. — Думаю, он был к ней ближе, чем кто-либо из нас.
— Кто…
— Алан, а что говорил Тодд?
Алан уже вообще ничего не понимал, как будто она говорила на каком-то иностранном языке, которого он не знал. Он смотрел на нее, ожидая объяснений.
— Тодд, — нетерпеливо повторила Полли. — Твой сын Тодд! Который не дает тебе спать спокойно. Дело ведь в нем да? Не в ней, в Тодде.
— Да, — сказал он. — Дело в нем. — Его голос дрожал, и срывался, и отказывался подчиняться. Алан почувствовал, что внутри у него что-то сдвинулось, что-то очень большое и основательное. И теперь, лежа в спальне у Полли, он вспомнил тот момент в кухне со сверхъестественной четкостью: ее руку на своем запястье в желтом столбе заходящего солнца; ее волосы, искрящиеся, как золото; ее светлые глаза; ее нежную настойчивость.
— Она силой заставила Тодда сесть с ней в машину? Он отбивался? Кричал? Дрался с ней?
— Нет, конечно. Она же его ма…
— Тодд поехал с Энни в магазин. Чья это была идея? Его или ее? Можешь вспомнить?
Он собрался сказать «нет», но вдруг вспомнил. Копаясь в финансовых отчетах участка, он слышал их голоса, доносившиеся из гостиной:
Я еду в магазин, Тодд, — поедешь со мной?
А можно мне будет глянуть кассеты?
Да. И спроси у папы, ему ничего не нужно?
— Идея была ее, — сказал он Полли.
— Ты уверен?
— Да. Но она его просто спросила. Она ему не приказывала.
Это внутреннее нечто — нечто большое и фундаментальное — продолжало сдвигаться. И если оно упадет, оно вырвет громадный кусок у него из души, потому что корни этого нечто проросли очень глубоко.
— Он ее не боялся?
Теперь уже Полли допрашивала его, как сам он допрашивал Рэя Ван Аллена, и он ничего не мог сделать. И если честно, не особенно-то и хотел. В том их разговоре действительно что-то было — что-то, что он упустил в своих бесконечных ночных размышлениях.
— Тодд — Энни?! Боже, конечно, нет!
— В последние месяцы перед их гибелью?
— Нет.
— В последние недели?
— Полли, я был не в том состоянии, чтобы замечать подобные вещи. Дело Тэда Бомона, писателя… всякая чертовщина…
— Ты имеешь в виду, что ты был настолько занят, что не замечал Тодда с Энни, когда они были рядом, или просто редко бывал дома?
— Нет… да… то есть дома-то я, конечно, бывал…
Алан чувствовал себя странно, отвечая на ее вопросы.
Как будто Полли накачала его новокаином и теперь использовала как боксерскую грушу. Тяжесть у него в душе — что бы это ни было — продолжала сдвигаться, набирая скорость и приближаясь к черте, после которой падение будет уже неминуемо.
— Тодд когда-нибудь говорил тебе: «Я боюсь маму»?
— Нет…
— Он когда-нибудь говорил тебе: «Папа, кажется, мама хочет убить себя и меня за компанию»?
— Полли, это уж слишком…
— Говорил?
— Нет!
— Он говорил, что она говорила или вела себя странно?
— Нет…
— А Эл уже уехал в школу?
— Какое это имеет…
— В гнезде остался только один птенец. Когда ты уезжал на работу, они были дома вдвоем. Она с ним завтракала, помогала делать уроки, смотрела с ним телевизор…
— Читала ему книжки… — глухо пробормотал он, не узнавая собственный голос.
— Скорее всего она была первой, кого он видел, просыпаясь наутро, и она же укладывала его спать, — сказала Полли, еще сильнее сжимая его запястье и серьезно глядя в глаза. — Если кто-то и мог заметить, что она изменилась, так это он. Но он никому ничего не сказал.
И вот тут эта тяжесть у него внутри сорвалась и упала. Его лицо исказилось болью. У него было такое чувство, как будто к этой штуковине был прикреплен пучок струн, соединенных с его душой, и теперь за каждую струну тянула нежная, но настойчивая рука. Его бросило в жар, в горле встал ком. Глаза защипало от слез; Полли Чалмерс двоилась, троилась и наконец раздробилась на всполохи света. Его грудь судорожно вздымалась, но легким уже не хватало воздуха. Он схватил Полли за руку (наверное, ей было очень больно, но она не проронила ни звука).
— Мне так ее не хватает! — закричал он, и глубокий судорожно-болезненный вздох разорвал пополам его фразу. Мне не хватает их обоих, о Господи, как же я по ним скучаю!
— Я знаю, — тихо сказала Полли. — Я знаю. В этом-то все и дело, Алан. Тебе без них плохо.
Алан заплакал. Эл плакал чуть ли не каждый день в течение двух недель, и все это время Алану нужно было его поддерживать. Сам он плакать не мог. Но теперь его прорвало. Слезы уже не подчинялись его воле. Он не мог умерить своей скорби, и — как он только что с невероятным облегчением понял, — ему и не надо было ее умерять.
Слепо двигая руками, он сбил свою чашку и услышал, как где-то совсем в другом мире она упала на пол и разбилась. Он уронил на стол вдруг отяжелевшую голову, обхватил ее руками и разрыдался.
Чуть позже он почувствовал, как Полли подняла его горячую голову своими прохладными руками — своими несчастными, добрыми руками — и прижала ее к себе. Он рыдал, уткнувшись ей в живот. Еще долго-долго.
8
Ее рука начала соскальзывать у него с груди. Алан нежно снял ее руку, боясь даже легонько ударить ее и разбудить Полли. Глядя в потолок, он размышлял о том, что в тот день она, похоже, его провоцировала. Да, наверное. Она либо знала, либо интуитивно чувствовала, что ему нужно выплеснуть свое горе — гораздо больше, чем получить ответы на свои вопросы, тем более что у нее все равно не было этих ответов.
Тогда между ними все и началось, хотя он еще этого не понимал. Для него это было не начало чего-то нового, а скорее конец чего-то старого. С того вечера и до того дня, когда Алан, собрав все свое мужество, решился-таки пригласить Полли на ужин, он очень часто вспоминал взгляд ее голубых глаз и руку, лежащую на его руке. Он думал о мягком упорстве, с которым она подталкивала его к мыслям — тем, что он проглядел или не хотел замечать. И все это время он пытался справиться с новыми чувствами относительно смерти Энни; как только глухая плотина между ним и его горем была разрушена, на него нахлынули совершенно иные чувства. Больше всего его злило то, что Энни скрывала болезнь, которую можно было бы вылечить… и что в тот день она взяла с собой сына. Кое-что из своих новых соображений он решил обсудить с Полли в «Березах» одним холодным и дождливым апрельским вечером.
— Теперь ты думаешь, что это было не самоубийство, а убийство, — сказала она. — Потому ты так злишься, Алан.
Он покачал головой и начал было возражать, но она перегнулась через стол и прикрыла ему рот своей изуродованной рукой. Этот жест так его ошарашил, что он действительно заткнулся.
— Да, — продолжила она. — Сегодня я вовсе не собираюсь учить тебя прописным истинам. Я уже и не помню, когда я в последний раз ужинала с мужчиной, и я слишком ценю этот вечер, чтобы разыгрывать из себя генерального прокурора. Но вообще-то это неправильно — злиться на людей… по крайней мере так, как злишься ты… за то, что они попали в аварию, если только это не произошло по большой глупости. Если Энни с Тоддом погибли из-за неисправности тормозов, ты можешь винить себя в том, что вовремя их не проверил, или можешь подать в суд на Сонни Джакетта за халатную работу, но ты же не станешь винить ее. Правильно?
— Да, наверное.
— Не «наверное», а так и есть. Кто знает, может быть, это действительно был несчастный случай? Ты говорил, что у нее мог начаться припадок, но лишь потому, что тебе так сказал доктор Ван Аллен. А тебе не приходило в голову, что она могла уворачиваться от оленя, который неожиданно выбежал на дорогу? Что все значительно проще, чем ты себе представляешь?
Да, приходило. Олень, птица, даже встречная машина, выехавшая на противоположную полосу.