Томминокеры. Трилогия, стр. 126

Когда произошло съедение служащей, было три часа.

Энн поехала прямиком в Хэвен. На карте, которую она получила в конторе «Эвиса», указывалось, что ехать нужно около 50 миль, неона хотела быть абсолютно свежей для встречи с Робертой.

На перекрестке улиц Хомонд и Юнион стоял полицейский — светофор был испорчен, и она подумала, что это типично для маленьких городишек, — и она остановилась на полпути спросить у него расположение ближайшего отеля или мотеля в городе. Полицейский намеревался запротестовать, навести порядок в движении и спросить объяснений, но поймал ее взгляд — пламенный взгляд, проникающий в рассудок — и решил, что займем меньше времени, дав ей указания и избавившись от нее.

Эта дама смотрела, как та собака, которую полицейский знал в детстве, собака, которая ради забавы рвала штаны детям, идущим мимо в школу. Незачем ввязываться в перебранку, когда с температурой и язвой и так было горячо.

Он направил ее в отель «Ситискейп» на седьмом шоссе и был рад увидеть зад ее удаляющейся машины.

Отель «Ситискейп» был полон, но это не беспокоило сестру Энн, она сняла двухкомнатный номер, затем пристала к хозяину, чтобы ей предоставили другой номер, так как в этом трещал кондиционер и еще цвета в телевизоре очень плохие. Она сказала, что все актеры смотрятся так, будто они наелись дерьма и собираются умирать.

Окончательно устроившись, она мастурбировала неумолимо, неистово, до полной кульминации с помощью вибратора, близкого по размерам к одной из морковей-мутантов в саду Бобби (она получила сильный оргазм жестоко-мрачного типа; она никогда не была в постели с мужчиной и никогда не собиралась), приняла душ, подремала, затем пошла обедать.

С мрачным видом она изучила меню, затем обнажила зубы в беззлобной усмешке официанту, который подошел за ее заказом.

— Принесите мне сырых овощей, покрытых листьями.

— Мадам, желает соль?

— Мадам, желает связку сырых овощей. Я не беру дерьма, которое вы предлагаете всем. Вымойте их перед тем, как подать, а то еще получу какую-нибудь болезнь. И пришлите мне «сомбреро».

— Да, мадам, — сказал официант, облизнув губы. Люди смотрели на них, и некоторые из них смеялись… но те, кто заглянул ей в глаза, быстро умолкали. Официант пошел было прочь, но она позвала его обратно, ее голос был громок, ровен и неоспорим.

— «Сомбреро»… — сказала она, — …готовится со сливками. Повторяю: со сливками. Если вы мне принесете «сомбреро» с молоком, дружок, я вылью все это на вас.

Кадык официанта запрыгал вверх-вниз, как обезьяна под хлыстом. Он попытался напустить на себя аристократический вид и жалко улыбнулся, что было главным оружием против грубых посетителей. Затем губы Энн расползлись в мертвой усмешке. Это была усмешка убийцы.

— Я найду способ, дружок, — сказала сестра Энн мягко. Официант поверил ей.

Она возвратилась в свою комнату в 7.30, разделась, сняла платье и посмотрела наружу из окна четвертого яруса. Несмотря на свое название, отель «Ситискейп» был фактически на окраине города. Вид, открывшийся Энн снаружи, был за исключением маленького светлого участка почти полностью темным.

Капсулы амфетамина были в ее сумочке. Энн взяла одну из них, открыла ее, высыпала белый порошок на зеркало от пудреницы, провела заметную линию коротким ногтем и втянула половину от этого. Ее сердце тут же забилось в груди, как у зайца. Румянец расцвел на ее бледном лице. Она начала пользоваться наркотиками после того, как отца постиг удар. Сейчас она обнаружила, что не может заснуть без этой дряни, что было диаметрально противоположно болеутоляющему действию. Она стала маленькой девочкой — очень маленькой девочкой. Ее мать раздраженно орала на нее:

«Заткнись, не перечь, а то получишь взбучку».

Энн тогда правильно предполагала, и это было верно сейчас… Мать бы не посмела сказать это сейчас, конечно. Энн мельком взглянула на телефон. Только что она вспомнила Бобби, один взгляд на него заставил ее вспомнить о Бобби, о том, как она отказывалась прийти на похороны отца не словами, а трусливым образом, что было для нее типично, просто не обращая внимания на настойчивые попытки Энн обращаться к ней. Она звонила дважды в течение следующих суток, затем стало ясно, что это бесполезно. Телефон не отвечал все время. Она звонила после того, как умер ее отец, в 1.04 утра второго августа.

— Я хотела бы попросить Роберту Андерсон, пожалуйста, — сказала Энн. Она стояла около телефона-автомата в прихожей солдатского госпиталя в Ютике. Ее мать сидела недалеко на пластиковом стуле в окружении бесконечных братьев и сестер с бесконечно ирландско-картофельными лицами, все плакали и плакали, и плакали. — Прямо сейчас.

— Бобби? — спросил пьяный голос на другом конце. — Ты хотела старого хозяина или нового, усовершенствованного?

— Избавь меня от своего дерьма, Гарденер.

— Ее отец…

Пьяный, это был Гарденер, теперь она узнала его, прервал ее.

— Сейчас невозможно говорить с Бобби. Была одна вещь среди телефонных переговоров, которую она ненавидела больше всего, — это прерывность разговора.

— Она где-то шляется с далласской полицией, у них у всех новенький и лучшенький босс.

— Ты скажи ей, что ее сестра Энн…

Клик!

Холодный гнев свернулся комком в ее горле. Она повесила трубку и посмотрела на нее, как женщина смотрит на змею, которая хочет ее укусить. Ее ногти медленно багровели. Вещь, которую она больше всего ненавидела, это когда клали трубку на полуслове.

Она позвонила еще раз, но в это время, после длинной паузы, телефон выдал странный гудок в ее ухо. Она повесила трубку и возвратилась к своей плачущей матери и своим родственникам.

— Ты застала ее, Сисси? — спросила мать.

— Да.

— Что она сказала? — Ее глаза выпрашивали у Энн хороших новостей. — Она сказала, что возвратится на его похороны?

— Я не могу дать однозначный ответ, — сказала Энн и все ее бешенство на Роберту — Роберту, которая имела смелость пробовать ускользнуть, — внезапно лопнуло в ее голове, но не громко. Энн никогда не будет тихой и громкой.

Акулья усмешка появилась на ее лице, и так тихие родственники стали безмолвными и тревожно посмотрели на Энн. Две пожилые леди ставили свои розы.

— Она сказала, что была рада, что он умер. Затем рассмеялась и повесила трубку.

Это было мгновение оглушающей тишины. Паула Андерсон закрыла уши руками и пронзительно закричала.

Энн не сомневалась — по крайней мере сначала, — что Бобби хотела бы быть на похоронах. Энн надеялась, что она была бы там. Энн всегда получала, что она хочет, это делало мир прекрасным для нее, и это были дорогие вещи, понравившиеся ей. Когда Роберта приедет, она будет поставлена перед лживым рассказом Энн — вероятно рассказала бы не их мать, которая слишком растрогалась бы от радости увидеть ее, а сослался бы на это (или, что вероятно, даже вспомнил бы об этом), конечно, один из твердящих одно и то же дядюшек. Бобби отрицала бы, тогда твердящие одно и то же дядюшки ушли бы. Если твердящие одно и то же дядюшки не будут очень пьяны, то всегда была хорошая вероятность с младшими братьями — они помнили бы утверждение Энн, а не отрицание Бобби. Это хорошо. Прекрасно даже. Но не совсем. Это было время ожидания, что Роберта возвратится домой. Не совсем для похорон; для добра. Она должна посмотреть. Оставить это для Сисси.

Сон не легко приходил к Энн этой ночью в «Ситискейпе». Частично из-за чужой кровати, частично из-за еле слышного бормотания телевизора в другой комнате и из-за ощущения близкого присутствия других людей, (предыдущие попытки заснуть были в другой комнате этого муравейника, где комнаты не квадратные, а шестиугольные) частично из-за того, что завтра ожидался чрезвычайно напряженный день, но, главным образом, из-за попытки Бобби игнорировать ее. Это были то, что она ненавидела больше всего, от таких маленьких глупостей больше всего неприятностей. До сих пор Бобби была основной ее помехой, из-за нее потребовалась эта дурацкая поездка, в то время, когда прогноз погоды предвещал полосу сильной жары, какой не было в Новой Англии с 1974 года.